Наталья Суханова - Искус

Уже и в темноте рассказывали женщины обо всяких случаях, семейных и бытовых: кто с кем живет, кто с кем кому изменяет.

— Как-то ночью обнял меня во сне мой-то и: «Таичка, я бы тебя всю ночь целовал». Таичка какая-то. Ах ты, думаю, гад, что же с тобой сделать? Взять ножик да чикнуть тебя по твоей игрушке? «Какая же это Таичка?» — спрашиваю утром. «Ты что, дура, что ли? Какая Таичка? Не болтай ерунды!». Я все же узнала: где делали ремонт дома, действительно Таисия хозяйка, и муж есть, и с моим, видимо, путалась. Как-то неожиданно от своих из деревни раньше вернулась, а он только под утро заявился.

— Как же вы с ним живете? — дрожащим голосом спрашивала молодоженочка от окна.

— Хаты жалко. Столько лет строились. Я ему предлагала: «Уходи». Не хочет: «Что я, дурак? Да и с какой стати? Ты выдумываешь, а я уходи?».

— Ну уж, я бы из-за хаты не стала жить!

— Посмотришь, они и сплошь такие. И обидно, конечно. Но уже и любви той нет. Иногда злишься. А иногда смешно.

У двери лежит красивая женщина, которая здесь по каким-то климактерическим делам. В скоромных разговорах участия не принимает. Но на вопросы соседок отвечает легко.

— С мужем-то не живете?

— Разошлись.

— И вас, такую женщину, оставил муж?

— Оставил.

— Чего же ему не хватало?

— Не знаю.

— А из-за чего, извините, вы разошлись?

— Из-за котенка. В самом деле, из-за котенка. Играли с котенком. Он говорит: «Дай его сюда». А я: «Я сама играть хочу». «Дай котенка мне» — «А почему тебе?». Шучу всё. «Не отдашь?» — «Не отдам». «Я уйду» — «Уходи». «Я совсем уйду» — «Уходи». Он и ушел. Я ночь не спала, у окна простояла. Через день прислал за вещами. Я собрала, отдала. Он так и не вернулся.

— Тут уж не котенок, а кошечка.

— Как жить после всего этого! — страдает молодоженочка.

— Не бойся, ты молодая, хорошенькая, еще тебе изменять!

Но тут же со смешком:

— Ну а если и побалуется с кем, не бойся, и тебе останется: не мыло — не смылится!

— Не карандаш — не сотрется!

Пашулечкина жена шутит со своей соседкой:

— У меня сынуля будет, а у тебя девчонка-пискля. Мой сын вырастет и твою дочку чирикнет. Но я добрая, я его уговорю жениться, хотя твоя дочка и будет уже нечестная.

— Это у меня будет сын, а у тебя дочка.

— Какой у тебя сын? У тебя и живота нет. В таком животе только девчонка тощенькая уместится.

— Ничего, он потом вырастет.

— Ну, значит, моя дочка твоего сына чирикнет, а я потом ее уговорю на нем жениться, хотя он будет уже попорченный. Давай теперь живот к животу ходить, чтобы они хорошо познакомились!

Но ни процедур, ни шуток, ни всех историй жизни сопалатниц не хватало на долгие дни и вечера непривычно бездельной жизни. Тогда шли в ход прочитанные книги. Книги рассказывались как те же бытовые истории. В палате были и экономисты, и инженеры, и проводницы, и официантки, и швеи, и домашние хозяйки. Были даже страстные любительницы книг. Но и у них книги сводились, собственно, к случаям: он ей сказал, она ему ответила, он ушел к другой, но он ее продолжал любить, дочь этого вышла замуж за сына того, она ему сказала, он ей ответил. Не было в этих пересказах прочитанного ими даже школьной схемы: идея-герой-эпоха-мысль. Тем более не было ни аромата, ни интонации, ни своеобразия, ни времени, ни «сцеплений». Он пошел, она сделала, он убил, она изменила, и тогда они… Если это и походило на что-нибудь когда-нибудь прочитанное Ксенией, то разве что на «Декамерон»: вот что случилось с рыцарем таким-то и дамой такой-то, вот что бывает в жизни. Сомнительно, чтобы это только недокультура в них говорила, только отсутствие литературного вкуса. Все они учились в школе, но отринули, как недожизнь, «героя», «социальный тип», «идейную тематичность». Бесконечные бытовые истории из жизни ли, из книг ли. Характеры тоже воспринимались на уровне действия: один поступил гордо, другая нечестно, третий человечно, четвертый не мог забыть. Конечно, можно было просто руками разводить и головой качать сокрушенно: вот вы, мол, — культура! литература! — а люди даже «Войну и мир» на уровне бытовых историй воспринимают, и Лев Толстой при этом ничем не отличается от автора ничтожнейшей книжонки. И все же было что-то еще в этом — не одно лишь отсутствие культуры. Поразительно, но и Васильчиков воспринял ее «Лизавету» как историю о «дурной молодости». Заглянул он в ее тетрадки, естественно, тайком. Давно уже этим грешил. Готов был работать и день, и ночь, на словах готов был даже сам не писать, но удержаться и не заглянуть в ее рукописи не мог. Сколько бы она ни убеждала его, что испытывает отвращение к рукописям, в которых рылся другой, даже самый близкий человек, сколько бы он ни клялся, что это было в последний раз, — бесполезно. Она уже самое дорогое носила с собой. Иногда он хоть бы помалкивал о своих набегах. Но не выдерживал, прорывало!

— Подари мне этот замысел! — говорил он вдруг с вдохновенным лицом.

— Какой замысел?

— О минеральной воде. Я напишу поэму.

— Ты опять?! — кажется, даже заламывала она руки. — Птица выбрасывает из гнезда залапанных птенцов. Я разведусь с тобой!

— Не сердись, любимая! — продолжал он сиять. — Ты была совершенно права — так, как я писал раньше, лучше не писать. Только теперь я понял, как надо писать! Ты не представляешь, как меня перевернула любовь к тебе. Ты запрещаешь мне смотреть в твои бумаги, а ведь это для меня буквально университеты. Вот ты говорила: «деталь», а я не понимал. Знаешь, я сегодня па почте случайно капнул чернилами с пера на листик соседа, он так расходился: «Вы же не один! Вы могли бы и на пиджак мне капнуть! Вы испортили мне телеграмму — посмотрите, как разошлось пятно!». Я ему переписал его телеграмму, посмотрел на испорченный листик и говорю: «Вот и люди расходятся, как эти чернила»!

— В смысле: разводятся?

— Да нет, я же говорю — он расходился, пустяк раздул, распространил! Или в бане, мужчина на меня грозно смотрит: «У вас мое мыло! Вот только что оно лежало тут, а теперь вы им намыливаетесь». Я заглянул под лавку, достаю точно такой, как у меня, обмылок. «Ну что, — говорю, — ну-ка скажите, где ваше, где мое»! Совершенно неразличимо! Вот такой, с позволения сказать, «мыльный случай». Короткие истории, понимаешь? «Сильный случай», «Как люди расходятся».

Придя в этот раз проведать ее в роддом, он был таинственный и торжественный.

— Я прочел, — сказал он чуть ли не шепотом. — Это великолепно. Назови это «Дурная молодость».

— Во-первых, это не окончено, — сердито сказала она. — А во-вторых, это не о дурной молодости.

— А о чем?

— О любви, о познании мира.

— Ты рассказываешь о жизни обманувшего себя человека. Человек это вершина мира. Нет ничего важнее, чем рассказать о человеке, который сам себе испортил жизнь.