Наталья Суханова - Искус

Ночью оттаяло. Шел дождь, барабанящий по жестяному подоконнику, с ветром, заплескивающим град капель на стекла. Ветер отвычно шумел деревьями, усиливался — надавливал на окна, скрипел стеклами. Ксения выглянула в окно — сгибались в поясном поклоне деревья, крупные звезды сияли меж туч.

Утро было снова холодное, ветряное, но проступали первые нежные краски весны по склонам гор — они были уже не мертвенно буры, а нежно серые, и покраснели, зарозовели прутья деревьев.

А через день утром, едва открыла она глаза, тут же зажмурила их — так мощен был солнечный свет.

Пришел Илимыч — в рабочем ватнике, по-утреннему трезвый.

Гонорар, полученный ею за рассказы, пустили они, как и положено впервые, в распыл: на угощение и подарки, на роскошную кроличью шубу для нее и элегантное драповое пальто для Васильчикова. Только на задуманный для Илимыча костюм-тройку так и не хватило денег. А хорош бы он был, глубоко морщинистый, голубоглазый, с мальчишески тонкой шеей и ямками на щеках, даже не в костюме — в смокинге, с бабочкой! То-то бы заткнулись все снисходительно-усмешливые!

— Хорошая вещь — книга, — радостно рассуждал Илимыч. — Человек умрет, а с ним можно говорить и через сто лет. Вот ты напишешь, ты много еще напишешь, а лет через сто скажут: «Жила такая умная женщина — вчера говорил с ней». А какой-нибудь ваш Валерка или мой внук Володька — они всегда будут эти Валерки и Володьки — фыркнет: «Чушь, ерунда! Это давно устарело!». И так и нужно, а как же! Молодежь должна думать по-иному. Пусть у них желудки работают, как у нас, а головы по-другому. Иначе — скука, застой, ужас! Мой внук: «Чего вы добились, дед?». И опять: гуманизм, Ромен Роллан, Фолкнер! А у нас, де, Сталин. Да Сталин-то не наш — он их, он сзади нас достал. Пусть Фолкнер гений! Но ему и не снилось, что с нами было. Мотал я ихнюю, из-за рубежа критику. Они нас никогда не поймут. А указывают. Это вот так: я копаю, бросаю. А этот критик: ты не здесь взял и не сюда бросаешь. А? Лопатой их, верно же, съездить хочется?!

Ксения же вспоминала между тем Фолкнера, которого дала ей почитать Анна Кирилловна, сама, надо сказать, не принявшая почему-то писателя:

— Когда человек выдрющивается и рассказывает одну и ту же — довольно, должна я сказать, банальную историю, сначала от лица кретина, потом от лица другого кретина, потом от лица идиота, потом от своего собственного — то что это? Несколько кретинов так запутали эту историю, что уже и автор выглядит кретином. Пусть мне объяснит кто-нибудь, зачем и кому нужно это выдрющиванье?

Ксения согласно смеялась — из безотчетного соглашательства гостя с хозяином, — сама же думала, что и реализм Толстого — то же самое умножение сущего в восприятии и делании многих. Зачем, почему? И не воспринимаем ли мы Мир, как сотни идиотов, запутывая и затемняя данное: «Уж слишком отрывисты жизнь и вселенная», как говаривал Гейне. Но что-то грядущего благостного единства восприятия ждет она без восторга. Да и не верит в него. Как не верил Гейне в ученого немца (Гегеля, надо полагать), штопающего дырки мироздания.

— Скажите, вы верите, что через двадцать лет будет коммунизм? — спросила она Илимыча, кажется, невпопад.

— Я верю, что вот этот подоконник простоит не меньше трех лет, — сказал дед Илим. — Не в етим дело. Поверь мне: вы вот доживете, а я уже не доживу, а хотелось бы хоть одним глазком взглянуть, — но вот вспомните потом деда, хоть из могилы меня поднимите, если я не прав: «Что же ты, мол, врал, дед?!» — а только будет так, что первые шаги коммунизма окажутся такие жалкие, такие бледные! «До чего же, скажут тогда, была богаче жизнь при социализме!». Какие же бледные будут эти первые ростки, какое же бледное будет это первое время величайшей жизни человечества! Как бледными были первые ростки христианства.

— Ты что, — спросил вошедший и остановившийся на пороге Алеша, — в самом деле считаешь, что социализм у нас уже есть? Это и есть социализм?

— Третьего пути нет! — вскричал дед Илим. — Нет третьего пути, обалдуи! И второго нет! Ты — дубина!

— Хо-хо, а китайский путь?

— Это не путь, обалдуй ты этакий!

— У нас мавзолей, у них мавзолей будет, вот и вся разница. Культ личности — это что, тоже социализм?

— Ничего, нам и это полезно, нам и это нужно было узнать.

— А мы ничего другого и не знали. Культ личности осудили, а при чем тут Сталин? Снизу, с райкомов надо начинать. Вон они сверху донизу — свои дома, свои поликлиники, свои санатории, свои распределители.

— Не в распределителях счастье.

— А в чем? Ты счастлив?

— Я счастлив, потому что многое видел и слышал, и умел видеть. Я видел Мейерхольда и Маяковского, я слышал Шаляпина и Стаковского.

— А твоя старуха счастлива?

— Она — нет. Потому что картошка проросла. Потому что у соседки есть пальто, которого нет у нее.

— Таких, как ты, — счастливых, уже не осталось. Остались только несчастные, как твоя старуха. Каждый прет в дом жратву, мебель, и каждый страдает, что у соседа больше и лучше. Да и ты врешь, что счастлив. Всю жизнь бок о бок с человеком, с которым словом перемолвиться не о чем!

— Дуралей, ты бы видел, какая красивая моя старуха смолоду была.

— Она и сейчас красивая старушка: синеглазая, румяная, тонкая, высокая. Да толку-то!

— Так каждому свое, на особицу, оно, может, даже и лучше. А если бы мы очень уж друг друга понимали, я бы разжижился. А социализм — ты не думай, что его нет. Ты бы вот не страдал так, если бы его в тебе не было. «Истинно, он уже здесь — в самом первом из вас и в самом последнем».

Весенняя оголенность леса была чиста и прекрасна, укрыта одним лишь сиянием. Птицы в кустарнике были такие же коричневые, как сам кустарник. Вертя головками и хвостами, они перескакивали с ветки на ветку, безумолчно стрекоча. Ветер и солнце играли в блеск: стоило ветру качнуть мокрую ветку или сморщить лужу, оживало тотчас и солнце, успевая пронизать, отразиться, вспыхнуть. Деловитая песнь птицы, чириканье жизнерадостных воробьев, топор дровосека, мерные стук выбивалок, рокот машин, долгий свисток паровоза были слышны отчетливо — людские же разговоры и возгласы почему-то терялись в этом весеннем дне.

В толчее, в нагретом автобусе, в полудрёме она забывалась, не отличала себя от других, ощущая их как себя. Вот так же, сидя в женской консультации или лежа в палате на сохранении, знала она, что испытывает другая при токсикозе или осмотре, при взгляде на сверточки детей или дремля на солнце в послеобеденной палате. Разница проступала, когда под окнами останавливались мужья и свекрови, дети и подруги. Невозможно было поверить, что можно вспыхнуть от радости, увидев длинного носатого мужика или с ненавистью относиться к суетливой жалкой старушке. За этим стояли прожитые особенные жизни, которые были ее сопалатницами гораздо больше, чем их тела, кожа, сердце, нервы.