Наталья Суханова - Искус

Неизвестно, что там впереди, но пока предсказанье Королька и ее собственные опасения не оправдывались. Всё виделось с удвоенной силой. Как в юности. Нет. Без тревоги юности. Ребенок одаривал ее первым светом зрелости.

— Не читай так много — не забирай у ребенка кислород, — говорила мать.

Но Ксения и не читала подолгу. Едва ощутив усталость и легкое раздражение, она уходила гулять. Во время прогулок книги возвращались к ней. Она думала о Гегеле и Мелюхине. О неаддитивности, столь излюбленной Мелюхиным, и о Гегеле, с таким блеском писавшем о скачке, который, как и неаддитивность, оказался ему, в сущности, не нужен. В действительном мире итога сложения не знал никто. Ее любимый Мачадо понимал: «Как бы я ни мудрил, я не нахожу способа свести индивидуумы в сумму», «Мы не можем нигде применять математику, потому что ничто из того, что есть, не может быть ни сосчитано, ни измерено». Неаддитивность говорит о том, что мир качествен и прерывист. Он знает паузы, которые есть скачки в неведомое. И неведомые, незаложенные в отдаленных прежних состояниях возможности возникают в новом, неаддитивно возникшем мире.

Интересно, думала она, ребенок в ее чреве, связанный с нею пуповиной, знает ли самой кровью и клетками мысли ее? Что если и он думает — не мышлением даже, а чувством и знанием — о неаддитивности в превращениях, дающей миру простор действования?!

Ей уступали место в автобусах и в парке, с ней беседовали уважительно — ей было лестно. Лишь однажды подсевший курортник повел с ней игриво-разведывательный разговор. Она даже решила, что села как-то не так, скрыв живот. Огладила пальто, сложила поверх живота руки. Но тот лишь навязчивее становился. Уже и совсем недвусмысленные разговоры повел. Шизик? Или примитивно-чувствен и кугутски-расчетлив?

Со злости обхамила его, ушла с досадливым чувством запачканности. Но столько было чистоты в весеннем дне, что муть в душе осела, ушла в течение получаса. Она смотрела, как тонкая-тонкая колеблется сеть тени на земле. Эти резкие и нежные тени возвратили ей на мгновенье любовь-ощущение Виталия и вместе мгновенное, острое отчаянье. В религии упоительно, что она говорит о бессмертии любви, именно любви. Только религия. Многое остается после человека. Но любовь, так высоко и незнакомо освещающая двух людей, уходит в ничто, так что даже и эти двое забывают, что им дано было узнать и увидеть. Это умерло почти целиком еще при жизни. А то, что еще дано им помнить, гибнет вместе с ними.

Странно она читала теперь — по странице, по нескольку фраз даже — и этих фраз хватало ей для долгих мыслей. В «Технике молодежи» прочла она о возможном изменении в течении эволюции вселенной элементарных частиц. Как, думала она, останавливаясь внезапно в аллее, словно вспомнив о чем-то, забытом дома, — кирпичики мироздания, самые-самые — и те превращаются? «Так вечный смысл стремится в вечной смене от воплощенья к перевоплощению». И вечный смысл — он тоже меняется? Негели: вечное и постоянное как и почему — оно тоже не вечно? Сами законы лишь притершееся взаимодействие всего со всем? Необходимость — то, как уже притерся мир? Самые общие черты — лишь черты притертости и способны к изменению? Течет, притираясь, Мир. Текут, притираясь, законы.

Как говорил тогда ещё, в Москве, господь бог-режиссер на своей каланче? — «Притрется»!

То давнее, написанное ею в парадном подъезде стихотворение, которое она теперь пыталась вспомнить, невспоминаемое — оборачивалось целым каскадом бранно-веселых, с текущим смыслом, строчек.

Всё сошлось. «Всё из всего — иначе не творец ты». Вопросы сквозили ответами.

Если добро и зло определены, зачем свобода воли? И свободна ли воля, если возможно только добро или зло? Почему медлит Гамлет, если путь его определен? Или — поспешает Ленин? Почему мы все — каждый — зная, что нам определена смерть, боремся против конкретной? И зная, что удел — замужество, добиваемся того, а не этого? Почему так важно: тот или этот? Все знают или думают, что знают то, что будет далеко. Никто не знает то, что будет завтра, через месяц, через год. Но важно то, что сегодня, завтра. Почему? Почему — любовь? Почему важен каждый? И с каждым шагом к смерти смерть всё слабее? Для чего личность? Случай? Почему свобода — благо? Почему «великий бог любви — великий бог деталей?» Почему «высшим и единственным в своем роде актом является образование формы, чтобы каждая становилась, была и оставалась единственной в своем роде?» Почему «личность — высшее счастье смертных?» Для чего книга, если смысл и сюжет укладываются в несколько страниц? Для чего Гегелевской Идее воплощаться в конкретное? Почему миллионы лет небытия равны одной минуте бытия? Для чего каждому заново решать: «Кто мы?», «Откуда», «Зачем?»

Для чего зелено древо жизни?

Как сильно все-таки в нас ньютонианство! Нужны долгие годы преодоления, пока время, пространство, законы скользнут в саму материю. Прежде всего, помнится, уступило время. Оно скользнуло в материю, став ее превращениями. Лишь после: что от изменения соседствующих масс меняется то, что мы называем пространством. И о законах как-то инертно думалось, как о неизменной основе изменений. И вдруг — что и сами основные законы способны претерпевать изменения, когда преобразуется материя. Впервые мир предстал притирающим свои законы в трении своих форм и превращений, меняющим свои путь развития в изменении самого себя.

Когда она продиралась, устремлялась к смыслу мира, то уверена была, что смысл уже есть. Когда силилась понять, по какому пути идет Вселенная — подразумевала, что путь уже есть. Когда жаждала отведать от Древа познания — сомнений не было, что Древо уже есть, ты только еще не подпущена.

— Есть ли восходящие ветви? — сколько лет главным был для нее этот вопрос.

— Еще нет, — мог бы ответить Бог. — Мир, мой человек, это не кость законов-идей, которая обрастает мясом форм, как думал старик Гегель. Кости-законы растут вместе с миром-мясом. Я бы даже сказал, мой человек, что мясо форм прорастает костями тенденций.