Наталья Суханова - Искус

— По-твоему, будь она добронравной смолоду, и она была бы счастлива? Некрасивая, после войны, когда двадцати миллионов мужиков как не было!

— В высоком смысле, да, она была бы счастлива. Во всяком случае, не была бы так несчастна.

— Да она была бы в тысячу раз несчастнее!

— Она бы не растратила себя до времени.

— Она бы засохла до времени. Не будь у нее плохой репутации, Алексей Иванович ее вообще бы не заметил. Некрасивые, добродетельные библиотекарши вообще никому не нужны.

— Она бы сохранила себя для любви.

— Философия собственника, чисто мужская философия! Нет ничего, видите ли, важнее, чем принести наконец-то осчастливившему мужу живую собственность в не потраченном виде!

— Постой, я понимаю, почему ты сердишься. Прости меня, дурака! Ты принимаешь то, что я говорю о Лизавете, на свой счет.

— Этого еще не хватало!

— Ну и все, ну и не будем об этом! Я уже не тот, моя ласточка! Ах, ты сама не понимаешь, что ты написала! Сплошь и рядом писатель сам не понимает, о чем его вещь. Я жалею, что не могу написать о тебе критическую статью. Ах, если бы это напечатали! Сколько женщин узнало бы себя в бедной Лизке, сколько заблудших душ по-другому построили бы свою жизнь!

— Слушай, Васильчиков, прекрати, иначе я выкину рассказ!

— Всё! Всё! Ах, какая глубокая вещь!

В палате интересовались:

— Чего это ты ругалась со своим старичком?

— На литературные темы.

— А за какого писателя?

— Насчет Хемингуэя.

— А что написал? Я такого не слышала. Еврей?

— Американец.

— Самые развратные писатели — французы.

— Мне бы с мужем о писателях ругаться! — говорит тоскливо худенькая, как девочка, молоденькая женщина.

Сегодня в вестибюле она свиданничала с мужем одновременно с Ксенией.

— Всё будет хорошо! — говорил он ей уже от дверей.

Положили ее с кровотечением. Пробовали сохранить, но уже нечего было сохранять. У них с мужем разные резусы. Это третья ее беременность. Первая девочка умерла в родах. Следующих двух она и до середины не доносила. А муж мечтает о ребенке.

— Как помешался! Всех ребят со двора соберет, возится с ними, я бы их поубивала! Уйду — реву. Он придет: «Ты только не волнуйся — теперь обязательно доносишь!»

— Да уж сказала бы ему, что чистили!

— Пошел он к черту! Еще успею сказать, — вытаскивает кулек из тумбочки. — Вот помешанный: «Тебе и маленькому». Откуда он только взялся, этот резус? Я первой девочки врачам не могу простить — такие муки, под капельницей лежала, шевельнуться нельзя, а муки какие, губы в кровь искусала, — неужели не могли спасти? «Все хорошо, мамочка, все хорошо. Потерпите, вы не одна, мамочка!». Он меня доведет с этим ребенком — я вообще от него уйду!

И плачет.

Вернувшись в свой отдел кадров, Ксения снова вела счет дней наоборот: восемьдесят семь дней до декретного, до свободы, восемьдесят один, семьдесят девять. В вестибюле еще и веселее было стоять. Проходил ласковый Нестеров: «А я за вами шел. Смотрю — катится колобок». Проходил маленький директор, за ним Хорошев. С обостренным ненавистью взглядом видела она кокетливую косолапость нового секретаря и кивающую походку директора. У тети Клавди тоже была кивающая походка, но это было похоже на кивающую поступь не выходящей из упряжи лошади. У директора в его походке было что-то от привычки хитрого царедворца кланяться. И скользил он за угол коридора, как бы растворяясь в углах, в бюрократических кабинетах, в извивах формулировок. Как червь в сыре, думала она с мгновенным сердцебиеньем, возбужденном ненавистью. Один за другим проходили сотрудники административного корпуса. Проносились студенты, еще не обмороченные неживой работой — этих старосты учитывали, номерков им снимать не нужно было.

Ее счет дней до декретного скрывал еще один — тайный из суеверия — счет: до номера журнала, в котором должны были появиться ее рассказы. Но словно она не все еще приметы соблюла, номер немыслимо задерживался: прошел месяц и истекал второй, а его все не было. Когда же, долгожданный, он наконец появился, все оказалось ужасно: и сам журнал какой-то невзрачный, и маленький шрифт в два газетных столбца, и рисунки. Но что еще ужаснее — были фальшивы рассказы, написанные вдобавок вязким, фальшивым языком — то, что она хотела вложить в рассказы, тонуло в этом языке.

Она даже не стала никому говорить о публикации. Узнали сами. Нестеров был растроган и показывал ей свои стихи, рассказывал, что знакомая в издательстве уверяет, что это гораздо лучше «творений» профессиональных поэтов. Федя уже не Васильчикову, а ей предлагал для фантастического романа научно разработанную идею человеческого бессмертия. Начальница в отделе кадров поздравляла. При этом каким-то образом читавшие видели в ее рассказах именно то, что хотела она в них вложить: закрытое от нее, для других это проступало.

Но как же она теперь зависела от мнений. Не печатаясь, она была уверена, что и умна, и талантлива. Теперь о ней судили другие — по делу, и каждый раз ее мнение и о себе, и о рассказах менялось, и это унижало. И все-таки публикация была чем-то вроде ликвидации затянувшегося девичества.

— Ну вот, на этом и всё, — так же спокойно как поздравил, сказал ей Королёк, одновременно узнавший о ее публикации и беременности. — Это твое начало, это и твой конец. На том прощайся, старуха, с литературой — дальше тебе не до нее уже будет. Дальше ты просто забудешь об этом думать, и захочешь, да уже не вспомнишь, как за это берутся.

Она и сама втайне страшилась этого. Теперешняя неспособность сосредоточиться дольше десяти-пятнадцати минут на головной работе представлялась ей предвестницей физиологически неустранимого умственного оскудения.

Из журнала позвонили, сообщали о хороших отзывах, предлагали делать очерк, но уже не успеть было. Было ещё и другое — ее разыскал режиссер Казарского драмтеатра, предложил сделать вместе пьесу по рассказу о подпольщиках. Первой ее мыслью было: не хочу, не могу, отстаньте! Но ведь не одна, и как упустить такую возможность!

Собирались у них. Вертясь по их крохотной комнатушке, режиссер выстраивал сцену за сценой, они же с Васильчиковым на лету записывали. Около часа продолжалась такая работа, а потом наступал обед. Режиссер с удовольствием выпивал. Васильчиков не любил выпивок и пьяных, но теперь безропотно закупал спиртное и даже — чтобы режиссер не обиделся, пил вместе с ним. Ксения не пила. Пристроив живот с ребенком удобнее на диване, она полулежа активно поддерживала разговор.

— Мне чего хочется, — говорил режиссер, — чтобы вот упала на сцене вилка — и на это откликнулись нервы всего зала! Или — висит пеленка. Она не играет в течение первого действия, второго, третьего, а в самом конце в нее вдруг утыкается человек и плачет.