Наталья Суханова - Искус

Ксения еще поколотилась немного над заключительными фразами, убирая из них сладость, открывая их в неопределенность. Но уже накатывали на нее тошнота и дурнота беременности, уже покрывалась она потом от слабости и бессилия.

Остальные рассказы вернули, и Ксения даже рада была — ей теперь хотелось их сделать по-другому. Но это — после. Сейчас же мыслился и обрывался в ее бессилии, и снова прорывался наружу рассказ о любви Лизаветы. Иной раз, даже печатая бесконечные приказы по отделу кадров, она вдруг догадывалась, как в том или другом случае должна повести себя Лизавета. На каком-нибудь подвернувшемся листике она делала заметку.

— Как-то странно вы печатаете, — говорила с любопытством начальница.

— Чтобы не сбиться, — как бы объясняла Ксения.

В нудной работе перепечатки циркуляров она переставала ощущать себя человеком. Такое изничтожение себя всего за шестьдесят рублей! Если где-нибудь и существовали пролетарии с полным отчуждением своей человеческой сути, с полным растворением в механической работе, то машинистки были явно из них.

Затащил ее как-то Воронов на диспут о профессиях и жизненных ценностях. Выступила и Ксения — дело же, мол, не в том, какая профессия, дело в творческом отношении к работе, потому что когда творчески, то это уже… как людям отдать, а не что заграбастать.

— Человеком движет эгоизм — каждый к себе гребет, — крикнул кто-то сзади.

— Да это же только для недоразвитых! — входила в раж и она. — Когда втащил сервант, повесил ковер — вот тебе и счастье.

Зал зло загудел, разразился выкриками:

— Было время, когда за абажур исключали из партии! Вернуться к этому, так, что ли?

— А у меня дома и сервант, и ковры — так я что, мещанка, что ли?

— Получается ницшеанская теория: творческие личности и быдло!

— Ее нужно на ферму к свиньям!

— Коровам сиськи тянуть!

Перекрикивая озлобленный гул, она заявляла, что дело не в каких-то особых профессиях, а в отношении к миру и жизни.

Кто-то пытался рассказать про вот такую же, как эта, умную семейку: он где-то звездочку геройскую по блату ли, случаем ли отхватил, и, «к вашему стыду» женился, понимаете, на учительнице, три комнаты заграбастали, жена, «вот такая же фифочка», на машине, к вашему стыду, разъезжает.

— Мещанство, — пыталась перекричать Ксения, — это же даже не любовь к благополучию, а равнодушие к миру!

— Почему вы ее не поправите? — взывал к председательствующему Воронову мужчина. — Она скатывается к позиции китайских ревизионистов! Есть, наконец, решение о повышении материального благосостояния трудящихся!

— Ну, довольно!

— Дайте ему сказать — она больше выскакивала!

— Вы, девушка, не умны, малограмотны!

— Пожалуйста, без оскорблений!

— Вы мало манной каши ели!

И тут, вспомнив свое перепечатывание в течение восьми часов приказов, распоряжений, инструкции, вспомнив сверку номеров аттестатов в те часы, когда уже все напечатано, она сказала:

— Да! Есть и нетворческая работа, когда человек целый день повторяет одни и те же движения, а мозг его коснеет в однообразных усилиях — такую работу любить невозможно. Ее можно выполнять из чувства долга перед семьей или перед обществом, но любить невозможно. Всякая работа, которая может быть выполнена машиной — нечеловеческая. И при коммунизме человек ею заниматься не будет. Она временное наследие общества отчуждения.

Вот тут-то ненависть к ней достигла такой степени, что, будь под рукою камни, ее побили бы:

— Я возмущен и буду писать!

— А если мне приходится чистить уборную — не буду, да?

— Уборная — это еще не самое страшное.

— Вот таких, как она, и посылать!

— Что она нам глупости говорит?!

— Нужно иметь в виду социальную пользу!

Воронов ее вывел с этого диспута через черный ход.

Блаженной передышкой от машинки в отделе кадров было пребывание в больнице на «сохранении». Если бы не Васильчиков, чёрта бы с два ее положили. Но когда дело касалось ее здоровья и благополучия, он становился и мягок, и настойчив, проходил сквозь стены, но добивался. Токсикоз оставался и в больнице, но все же какими-то уколами его утихомиривали немного, а главное, не нужно было, забивая себе голову всей этой псевдоважной бюрократической нудятиной, печатать.

Палата была большая, одна из трех, в которых лежали гинекологические, из них больше половины на сохранении. Все три палаты помещались в маленьком крыле второго этажа. Палаты в длинном коридоре каждодневно оккупировали абортички, чтобы на следующий день освободить место для следующих несчастных. Второе крыло занимали операционные, процедурные кабинеты. Отъединенное закрытой, со стеклянным верхом дверью, на этом же этаже было родильное отделение. Абортички редко заглядывали за эту дверь, беременные же из «чистых» палат сюда ходили как на экскурсию в часы кормления. Младенцев провозили на каталках, уложенных по семь, восемь штук поперек — одинаково замотанных в белое куколок, с одинаково разинутыми на сторону круглыми ртами, которыми они ловили отсутствующий сосок.

— Девки, они же все на одно лицо — их запросто можно перепутать, — пугались беременные.

— Что, мамочки, интересно? — ласково говорила, проходя по коридору, врач. — Смотрите, смотрите, такие и ваши деточки будут!

К ним, сохраняющим беременность, было здесь ласковое отношение. Абортичек не жаловали, те и держались как бы вчуже: перетерпеть и забыть, как и не было. Ксения относилась к абортичкам со страхом. Вот она вдвоем с ребенком меж жизнью и смертью. Они вместе. Ребенок уже защитил ее от быстрой, оскорбительной расправы директора. Защитил и отца, когда у Васильчикова хотели отрезать кусок участка. Впереди, конечно, самое страшное — роды, но и там они будут друг за друга: ее ребенок и она. А как же эти, сразу отринувшие мысль о своем ребенке.

— Я не хотела своего мальчишку рожать, — говорила женщина из их палаты. — Молодая была, хотелось еще на танцы походить. Муж запретил аборт делать, сказал: уйду. Так я плакала. А родила, тряслась над ним. Стану приговаривать: «жучок ты мой ненаглядный, красуленька мой черненький». А муж: «Ну, что, может, выбросим, на танцульки побежишь?». И сейчас сердится. Но у меня же двое уже.

— Всех все равно не родишь, — отзывались женщины. — Всех родить — значит, нищих плодить: кому это нужно? У мужиков вообще, говорят, этих зародышей миллионы — один мужик всю Землю заселить может, хватило бы только баб.

— У этих мусульман так и есть: гарем. Сто баб на одного мужика, и каждая каждый год рожает.

— А у муравьев? Одна матка лет двадцать производит на свет весь муравейник.

— Девки, а я бы, если бы у моего Васи такой гарем оказался, всех этих баб и Ваську зарезала бы!