Наталья Суханова - Искус

— А какими же? Технически — не без искры.

— Кошпыряет.

— Да. Но вот — как бы поточнее? — культуры, тонкости не хватает.

— А остальным хватает?

— Вы же о нем спрашиваете. Ну, фанатичен немного, а это всегда о некоторой ограниченности свидетельствует.

— Директор — тонкий?

— Да уж! Во всяком случае, в любую щель проскользнет и следов не оставит.

— А Замулин?

Не то что не проскользнет — дрова ломать начнет, щели начнет крушить. Себя и всех вокруг.

— Ну а если не о разведке, если просто о единодушии?

— Скажу честно — для мирного времени он может быть даже дураковат немножко. При всей его честности и прямодушии, при всех способностях, а может даже и из них исходя, я бы не удивился, узнай, что в детстве его уронили или стукнули…

Ксению поразила вдруг мысль, что, в общем-то, не самое важное, вполне ли нормален Федя. Нет, не так. Важно, но по-другому. Существенно другое: почему энтузиасты советской власти, действительно советские люди кажутся слегка ненормальными? Как-то уж очень явственно, что глаза им что-то застилает? Почему они представляются людьми недалекими, с которыми в разведку — пожалуйста, а в мирное дело не без осторожности и не без отъединяющей усмешки пускаться надо. Если они медицински нормальны, что же все-таки в них ненормального? Пожалуй, вот это — отсутствие чувства реальности

После смерти Топчия Федя Замулин, обремененный своими замыслами и замыслами покойного, проектами благоустройства города и даже всего государства, все чаще однако возвращался мыслями к неразоблаченной подлости маленького и жесткого, — «как кровяная тля» — говорил Федя, — умного и ловкого директора и тех, кто ему «подпевает».

— За Топчием охотились темные личности, — жарко шептал Федя Ксении. — Это уже тогда, когда он пригрозил директору разоблачительным письмом.

— Но при чем же тут?..

— А вы разве не знаете, что по сосредоточенности иностранного шпионажа Казарск занимает одно из первых мест? Первые американские ракеты вместе с Москвой нацелены на Казарск. Не просто промышленность, а здесь и военные заводы, и радиотехника. А наш институт один из трех в Союзе.

— Вы думаете…

— Топчий уверен в этом был. А уголовники всегда тесно связаны с иностранной разведкой.

— Но ведь в наш институт как люди проверяются!

— Такие люди, Ксения Павловна, полжизни работают на биографию. А вы знаете, что Алексей Саввич из поповской семьи? Он конечно в нужный момент от родителя отказался, но советскую власть не любит, ох как не любит! У него и ухватки все иезуитские: маленький, все кланяется, а на сердце наступит — и глаз не опустит, оболжет — и в лице не изменится.

Она и верила, и не верила Феде. Но подозрения теперь уже не оставляли ее.

Сколько уже раз так бывало — в отношении ли абстракций или вещей вполне конкретных, — что она переходила на прямо противоположную точку зрения. Так было с юридической профессией: в школе, когда они собирали по санаториям представителей разных профессий для выступления перед выпускниками, она даже удивилась, когда кто-то сказал, что надо бы и юриста. Но не прошло и года, как сама вдруг ринулась в юридический. Так было с неприязнью к дурной театральности судебных процессов — это была работа, заработок, и только; ни один казус, ни одно судебное дело не представлялись ей возможным материалом для литературы — и вот теперь, уже перезабыв добрую половину того, что видела и знала в то время, она вдруг потянулась к этим казусам — не потому ли, что пишет теперь рассказы? И с вселенской тайной, которая исключала — как мелкое и случайное — земное знание и которая однажды вдруг нырнула в «мелкое, единичное, случайное», да что там «нырнула» — именно там оказалась! И вот, сейчас — с директором. Как был он ей приятен интеллигентностью, умом, волей, как чувствовала она себя польщенной, — страшно вспомнить! — угодив ему с протоколами. Как жалок, ничтожен, непорядочен даже казался рядом с ним Зимин Федосей Федосеевич. А теперь все пронзительней вспоминается он в то последнее партбюро, в перерыве — уединившийся за спины спорящих, потерянный, загнанный. Значит, она все-таки верит? Загнанный? На последнем краю?

Откуда было знать директору, что она уже присматривается к нему с подозрением? Подписывая какие-то документы, он ей же и жаловался на «трудную обстановку», в которой приходится работать. «Директор крупнейшего института, оказывается, чуть ли не враг и уж во всяком случае — сын врагов народа, — доверительно говорил он ей. — Самые невероятные домыслы идут в ход!»

Но в спокойной ироничной интонации директора слышалось ей теперь что-то деланное и выжидательное. Ожидал ли он просто сочувствия или ждал каких-то шагов — общественное мнение ведь не в последнюю очередь создается секретаршами? И как до него дошло? Что как Федя сам ему письмо написал? Вернее всего, анонимное, но, может статься, и за подписью? Или осведомители?

Зимин в своем посмертном письме писал как о главном сообщнике директора о завхозе Мирошниченко. И, слушая очередное выступление Мирошниченко (на этот раз о проводке газа: «Вместо того, чтобы мобилизовать, оне дэмобилизовывают… Мы должны им сесть на шею, вот тогда мы их оседлаем»), видела Ксения некую нервность, к хозяйственной озабоченности несводимую. Широкое, жесткое лицо Мирошниченко было беспокойным, нервное облизывание кончиком языка уголков губ почти болезненным, похожим на тик. Вот уж, наверное, переболел, когда узнал о посмертном письме Зимина. А директор заставил его взять себя в руки. Из них двоих — жесткого, глыбистого Мирошниченко и маленького, корректного директора, конечно же, директор был по-настоящему сильным, способным обречь на смерть, а Мирошниченко мог и убить, но постоянного напряжения не удерживал.

И опять горячо и громко шептал ей Федя:

— На Топчия покушались. Зимина все равно убили бы, не убей он себя раньше. И на меня хулиганье выходило, но у нас в Сибири парень должен уметь драться: там разбитые носы за что-то особенное не считаются. Петрову — вы Петрова не знали, его выжили еще до вас — по телефону угрожали, прозрачно намекали, чтобы сматывал из города удочки. Я осуждал его за бегство. Он сказал: «Здесь все заражено вплоть до органов. И органы в первую очередь — там фашисты еще со времен Сталина сидят».

А розетки? — думала она. — При чем все-таки розетки? Зачем было ликвидировать их в студенческом общежитии? Ей чудился тайный умысел. Возможно, раз речь шла о религиозных передачах, ему, именно ему, которого упрекали в происхождении, важно было показать свою непримиримость. Или — мешали связываться с заграницей, забивали эфир? Или студенты, сами будучи специалистами, могли засечь, заинтересоваться, навести на след? Наконец, задача могла быть просто в том, чтобы возмутить, накалить, спровоцировать студента на неприятие нашего строя? А то и всё вместе. И ведь это она, Ксения, способствовала тому, чтобы свести на нет предсмертное письмо Зимина. А может им, тем, что приходили якобы расследовать, только того и нужно было — малейшей зацепки, чтобы свести на нет письмо Зимина? Должна, должна была быть опора у директора и там и сям — одному не пробиться и не сработать.