Наталья Суханова - Искус

— Декорация должна быть минимальной, — страстно включалась она. — Вот если нужно уткнуться лицом и заплакать, тогда пускай эта пеленка висит — хотя бы и одна на всей сцене!

— Именно! Вплоть до обозначения просто надписями, табличками: «лес», «дом», «улица». Или даже звук — просто звук. Они идут на диверсию, подходят к железной дороге: «ту-туу» — всё — чу-чу, чу-чу — лязг сцеплений, немецкая речь! Декорации минимальные, главное — мизансцены. Была такая пьеса: о любви немецкой певички к нашему майору…

— Потрясающе! Кабаре, любовь, долг, идея!

— Да, так вот… В одном театре — выходит певица в пышном платье, поет, потом видит его, умолкает, стоит некоторое время молча и уходит со сцены. А в другом… она выходит в строгом платье, черное, глухой воротник. Она видит майора. Пианист: ти-ти-ти, та-а, та-аа. Она молчит. Пианист улыбается, снова: ти-ти-ти, та-а, та-аа. Она молчит. Пианист, улыбается, снова: ти-ти-ти. Молчит. Пианист: ти-а, ти-а, настойчиво дает ей тон. Она поворачивается и уходит. Сильнее?

Он рассказывал о пьесах Ануя — на материале древнегреческих мифов:

— Разыгрывается мысль, понимаете? Драма идей! Возьмите «Медею». Есть своя правота у Медеи. Есть своя правота у Язона. Есть своя правота у старой няньки. Лабораторное исследование, интеллектуальный театр! Зритель участвует в свободном выборе!

Ксения испытывала ревность. Разве не то же самое, не зная никакого Ануя, делала она в своей библейской драме? У Бога своя правота, но своя правота и у Человека. И уж если речь об интеллектуальной драме, то почему бы не сделать именно такую пьесу о подпольщиках? Разве мало им давала жизнь материала для раздумий? Разве не были они сверх выносимости богаты ранним, предельным опытом?

Юра Калуш: «Я раньше думал, что для меня самое дорогое физика — наука наук, основы гармонии вселенной. Познание само по себе — величайшее благо для человека, когда он человек. Но что такое познание рядом с этой мерзостью, с трупами, с подвалами пыток, с железным порядком? Уже ни любовь, ни счастье, ни сама физика и вселенная — выщерблены, не звучат».

Сережа Гельц немецкому следователю: «Я марксист, и это не слепая вера. Если бы мировоззрение зависело от личной судьбы, это было бы слишком произвольно».

И он же — Калушу: «Твоя наука не имеет права отсиживаться в эвакуации, пока червем в грязи копошится человек… Проверь гармонию распадом… Привыкни к мысли, что фашизм не просто германское порождение. Вспомни очереди предателей в комендатуру. Вспомни тридцать седьмой год. Вспомни котенка, которому дети скармливают мякиш с иголкой».

И — о смерти и бессмертии уже в камере смертников:

— За то, чтобы быть человеком, мне не надо платы бессмертием.

— Еще о чем ты думаешь?

— Сколько миллионов лет понадобилось природе для того, чтобы создать мозг, и как мало ей нужно времени для того, чтобы вернуться вспять, возвратить это в прах.

Калуш, сдвинув на затылок свою щегольскую шляпу, о немцах на бульваре:

— Мне их жаль.

И потом:

— Если я останусь жив, я буду одним из величайших физиков мира. Я гляжу на фашизм и понимаю кое-что во втором законе термодинамики. Фашизм — это тот же мгновенный путь назад, вниз с высоты, для достижения которой человечеству понадобились миллионы лет. Я физически докажу, что второй закон термодинамики у́же, ограниченнее системных законов. На четвереньках человек устойчивее — это когда движение близко к нулю. Путь назад мгновенен и прост, а главное, совсем не исключен, и все-таки мир подвигается вперед и выше. Значит? — Значит, есть нечто шире второго закона термодинамики. Я физически докажу! И — о вечности, которая не впереди, а позади — в первоначальной сингулярности, когда весь мир существовал в одной точке (не важно, что тогда об этом еще не знали — можно сказать как-нибудь по-другому):

— Брехт — это не школа, — говорил между тем режиссер. — Брехт — это Брехт и возможен однажды… У нас забыт театральный жанр. У нас нет комедии-буфф, нет трагедии. Ведь «Оптимистическая трагедия» — это уже другой жанр.

Или пьеса о розетках, думала она.

— У вас, писателей, лучше, — грустил режиссер. — Пройдет время, и вас могут признать. Мы же живем, пока живем. Если нас не увидели и не поняли при жизни — дальше лотерея закрыта.

В Казарске последние недели перед декретным ее мучили страхи. Прошла тошнота, аппетит был зверский, она раздавалась уже не по дням а по часам. Но изнуряли страхи. Днем еще ничего. Днем только пугали рассказы женщин в консультации. А вечерами и ночью было четкое предчувствие, что она умрет при родах — ребенок останется, а она умрет. Боялась подосланных директором убийц и садистов. Однажды возвращалась в уже густой темноте домой — из кустов палисадника вдруг поднялся детина, пьяный, что ли, и пошел, разведя локти, молча на нее. «Помогите!» — крикнула она, не надеясь ни на какую помощь — в Казарске в таких случаях плотнее закрывают входные двери, а прохожие поворачивают в другую сторону. Но на этот раз парочка в конце улицы поспешно двинулась к ней. Детина засмеялся и снова лег в кусты. Когда Васильчиков, испуганный ею, подбежал к этому месту, детины в палисаднике уже не было. В общем-то, рядовой в Казарске случай. Но с этого началась ее сумасшедшая вечерняя и ночная уверенность, что директор подсылает к ней уголовников. Об этом бреде и сказать-то никому невозможно было кроме Васильчикова. Так же, как бредом было сказать кому-нибудь, что директор намеренно посадил Замулина с его больным позвоночником в сырой подвал. Но так же, как в первые месяцы беременности, еще от порога большой их приемной она точно знала, какой обед какой давности переваривает вошедший — винегрет, рассольник, шницель, как точно знала она тогда по вонючему, гнилостному дыханию, что человек хищник, знала отвращением и страхом чистого жвачного, — с такой же четкостью она ощущала угрозу.

В Джемушах страхи испарились мгновенно. Осталось только физическое — изжоги, судороги в ногах, к которым она относилась как к тренировкам перед судорогами родов, да боль в ребрах, сдавленных ее непомерным животом.

Ехала она со станции в Джемуши в морозные сумерки. Все было грустно: сам вечер в горах, освещенные окна в небольших, пристанционных домах, веревки с замерзшим к вечеру бельем, терпеливо стынущие деревья. В Джемушах она вышла из автобуса и стояла ошеломленная чистым, холодным воздухом, запахом деревьев даже в эти морозные сумерки. Почему говорят, что в горах тесно? Мы в них имеем пространства, поднятые в высоту. Не плоскую, обрезанную горизонтом тарелку равнины, а очень большие пространства, поднятые к небу.