Наталья Суханова - Искус

Привели новенькую — с совсем редкими схватками. Во время схваток она смешно обмахивала живот простыней. Между схваток ела, разговаривала через стекло с родней.

Мгновений без боли у Ксении уже не было. Были промежутки терпимой боли меж боли нестерпимой. Но и в эти минуты терпимой боли ее сводило от страха перед уже нарастающей схваткой. И с ужасом видела она, как муки проходят предел, который еще можно вытерпеть, вынести, и — «Господи боже, до каких же пор? Ой-й, нету больше терпения» — и руки в колени, и пятки и голову навзничь, и выгибает тебя, как в столбняке, и головой — одной лишь головой ты можешь еще мотать, и — «Господи боже, я не могу, не могу больше», и — как же это те, которые однажды прошли через это, решаются вновь? Не боль — мука, мычанье, ужас, и — это не может кончиться, и продолжаться это не может, от меньшего умирают и сходят с ума. Вот так же, наверное, и смерть — выше предела возможного, но никто не внимает тебе, можешь ты вытерпеть или нет.

Ее начало тужить. Пришла врач, посмотрела, строго сказала: «Рано тужиться, раскрытие всего на полтора пальца, родите к вечеру». Но не тужиться Ксения не могла, это не она тужилась — ее тужило. И когда через полчаса ее повели на стол, и она стояла у стола, выжидая мгновенье меж потугами, чтобы влезть, и когда уже советовала ей акушерка, как нужно тужиться, всё сквозь боль делала она, как ей говорили, но не верила, что может родить — и когда уже крикнул ребенок, и ахнула акушерка, что слишком стремительно он родился и разорвал Ксению, ничего кроме блаженства свершения невозможного она не испытывала, и странно ей было волнение акушерки, и удивилась она, что еще не всё, что она по-прежнему должна лежать на столе и что-то с нею еще надо делать. Ей показали краснолицее лягушиное существо, которое было ее сыном, чудо, к свершению которого дали ей приложить и свое тело, и свою жизнь. Ребенок попискивал позади нее на своем особом столе, с ним тоже все было в порядке, и она блаженно смотрела в окно на облака. Блаженству и покою не было ни конца, ни предела. Все, что она видела и слышала, претворялось в блаженство, которого ничто не могло превозмочь.

И в палате все низалось на это блаженство: и рассказы соседок, как кто рожал, и о мужьях разговоры.

— Девчонки, у меня воды отошли, муж забегал, волнуется, а мне смешно. Товарищ его нас повез в роддом. «Ну как тебе, страшно?» — шепчет он мне. А мне не страшно, а стыдно: думаю, все сиденье замочила я приятелю, скажет, описалась она, что ли. Явилась в роддом, хожу, глазею, а схваток все нет и нет. Такое у меня любопытство было, какие же они, схватки? А потом как сделали мне уколы, как начало меня хватать, вот тут я забегала по-другому!

— Я все говорила: «Господи, господи, я же не вытерплю», — вспоминала и Ксения.

— Я сначала меж кроватей ползала, а потом на стенку полезла! — говорила её соседка.

— Мой сы́ночка весь в мужа, я уж вижу. Муж, девки, у меня невидный, но такой приятный. До него за мной красавец ухаживал: что фигура, что лицо! Мать и сейчас удивляется: куда до него, говорит, твоему Саше? А я все равно, девки, за того идти не схотела. Пусть мой Саша и роста маленького, а все-таки он мне приятнее в тысячу раз!

Принесли кормить детей, и Ксения заскучала по своему лягушонку: как-то он там, вдали от мамы своей, от ее тепла и блаженства? Кто-то не мог растормошить своего младенца и взывал к соседкам. У кого-то ребенок вдруг намочил пеленки, и соседка отозвалась: «У него теперь на всю жизнь рефлекс — как за стол, так в уборную». А мама обиделась: «Вроде неглупая, а порешь — в ворота не пролезет». «Они наорутся, — сказала в пространство женщина, у которой ребенок уснул на руках, не поев, — а сюда придут, разок соснут и спят». Застонала женщина с трещиной на соске. Раздался тихий смех — девочка-мать напротив щекотала соском по носу дочь, а та забавно морщилась.

Из родильного зала донеслись стоны и крик, и не забывшее еще тело Ксении напряглось в усилии родить ребенка той, в муках, женщины, и пока та не родила, Ксения напрягалась вместе с нею, не в силах отступиться от нее, уснуть.

На склоне августовского дня лежала Ксения рядом с ребенком на раскладушке во дворе.

Было что-то отвычно-детское в том, чтобы вот так лежать: не в комнате, а в большом дворе. Может, это еще напоминало их быт с Эльгой на склоне большого хребта, где их мебелью были деревья, и они жили как звери, в полном воздухе.

Лицо спящего младенца, как летняя ночь зарницами, подергивалось быстро бегущими выражениями. Никогда наяву у него не было ни такой улыбки, ни такого осмысленного выражения. Что это? Пробы лица? Или память поколений? Бодрствующее его сознание еще бродило, беспомощное, ощупью. Сновидное подсознание было уверенным и быстротекущим. Чуть приоткрытые глаза словно бежали по строчкам — спешно «считывали» (прежние жизни, или утробные сны до начала этой жизни?). Улыбка — и тотчас гримаса обиды и боли с легким похныкиваньем. Учащенное дыханье, словно от радостного волнения — и опять улыбка и даже смех. Мгновенный. И «считыванье» дальше, быстрое-быстрое.

Мужчины, когда о материнстве пишут, не то, не о том говорят. Стремление продолжить себя, сохранить, воплотить — чисто мужское, отцовское. Материнское рождается из удивления, изумления. Говорят: любовь матери эгоистична, мать любит в ребенке себя. Нет, божеское. Ребенок неведом. Рождение — не своею волей рождаешь, ты только терпишь, ты только помогаешь, то, что сильнее тебя, распоряжается твоим телом — сверх сил твоих и переносимости — но, как в узкой трубе, назад уже хода нет. Невозможно, но делаешь. И все-таки не роды — чудо. Это для мужчины ребенок есть лишь тогда, как он явлен. Для матери, сокрытый в водах чрева, — ребенок давно уже есть. Когда родится, подолгу рассматриваешь — но это не ты и никто из тех, на кого он похож. И ты не знаешь, откуда он пришел и куда идет. Он из твоей плоти и крови, но это и всё. И прижимаешь к себе кусочек плоти, который тебе дороже тебя. Он беспомощен и зависим. Без тебя он погибнет. Но сущностью его ты не владеешь. Он владеет твоею и другими — неведомыми.

В этот предвечерний час небо было еще полно света, ветви же дерева освещались совсем слабо, и блекла в тени трава. Небо и земля были уже отъединены друг от друга и от человека, полны чем-то своим. Только ветер был по-человечьи тревожен, хотя и нем, но оттого еще тревожней. Иногда солнце заходило за облако, и небо становилось холодней и глубже, а когда солнце появлялось вновь, становилось видно не только это облако, но и другое, едва уловимое глазом в бесконечной вышине.

Большая птица села неподалеку во дворе. Никто не шел мимо, и все-таки, походив по траве, она то и дело взлетала на ветку. Усаживаясь на ветку, птица жестом девицы, приподнимающей сзади платье, взмахивала вверх хвостом. И снова слетала в траву, и снова, тяжело взмахивая крыльями, поднималась на дерево. Не оттого, что боится, поняла вдруг Ксения с восторгом открытия, а для того, чтобы разглядеть. Она лучше видит, перелетая. В покое быть не может — слепа.