Наталья Суханова - Искус

— Все это прелестненько, — говорила Ксения, — но точь-в-точь как Золотая рыбка, у которой неизвестно чего просить! Грузовик выдержать — можем. Помереть по собственному велению — пожалуйста. И даже воскреснуть. Неизвестно только — для чего.

— Ну, наверное же, для чего-то, — говорил вопросительно Виталий.

— Брахма! — говорила она. — Всё тот же самый гегелевский Абсолютный Дух. Брахма ли, Дух ли, Черт ли, Дьявол — уже есть!

И опять Виталий беззлобно, в отличие от других спорщиков, все с той же вопросительной интонацией, не то к ней, не то к себе:

— Но его ведь еще нужно обрести, этот Дух?

— Для чего? Это, подразумевается, уже есть. Даже Тейяровская Омега — я расскажу потом — уже предуготовлена, как пирог, для которого есть точный рецепт, или уже печется, или даже уже готов, как рай и ад, как Бог наконец.

— Уже печётся? Но может и не испечься?

— Вот разве что. Но и тогда только «да» или «нет». Они уже есть — Брахма, Абсолютный Дух, но зачем-то человек отъединен от них, хотя весь его смысл в том, чтобы воссоединиться. Духу зачем-то воплощаться. Рецепт уже есть, но почему-то нет еще пирога. Воплощаться — то есть плоть, конкретность. Зачем?

Ее несло. Она сознательно отдавала ему сокровенные мысли. Больше того: она это делала не по одному лишь страстному говорению. «Тебе не хватало меня, нам не хватало друг друга», — вот что между слов звучало во всем ее говорении.

Об Эйнштейне. Всего несколько человек — всего несколько! — во всем мире, говорил им преподаватель, от души поняли теорию относительности.

— Конечно, странно: на ракете, летящей со скоростью, близкой к скорости света, проходит всего, скажем, тридцать лет, в то время как на Земле… тысячелетия. Пфф, не хотела бы я вернуться на Землю домой после тридцати лет жизни в этой ракете!

— В первый раз я это прочел еще мальчишкой. Но я тогда так много читал фантастики, что действительность и фантастика у меня уже путались. А потом прочел взрослым, и меня поразило.

— Нет, меня не поражает, я приняла как должное.

— Меня страшно поразило. Я все думал, и у меня в голове не укладывалось. А потом вдруг ясно представил. Что на одной планете, в одной, скажем, планетной системе все происходит быстрее — и процессы, и всё…

— Немного похоже на насекомых, правда? Ну, это так… А я поняла, когда представила колибри и ленивца, которые никогда не «усекут» друг друга.

— И вдруг стало понятно. А до этого я все мучился, думал — само время, что ли, меняет свойства? И что же такое это четвертое измерение, это время?

— Измерение процессов — и только. Не о времени — речь о процессах.

— Так ясно понял. Только, думаю, не слишком ли это просто?

— Но сам Эйнштейн — весь в образах и сравнениях. «Человеку, сидящему на сковороде, секунды кажутся часами, влюбленным — часы секундами». И сыну — о жуке, который не знает, что ползет по искривленной поверхности. И о поездах и наблюдателях на платформах. И о падающем лифте.

— Вдруг понял — ничего сверхъестественного!

— Ну да, никакой реки времени, как никакого вместилища — пространства.

— И если скорость приближается к световой, то это ведь уже другая материя.

— Свет, как пузырь, раздувается, а в нем все длится мгновение!

Так говорили они, перебивая друг друга, а между тем иногда она вдруг на несколько мгновений совсем выходила из разговора, переставала слушать и говорить, умудряясь при этом не терять нити разговора. В эти секунды со счастливой болью она думала, как им хорошо, как им родственно друг с другом! Ну а еще? Разве сверх радости встречи, сверх родственности духа не чувствует он ничего?

Чем-то тонко пахло в воздухе. Неужели той самой веткой жимолости?.. «Сага о Форсайтах», Джон, Флер… Что это за жимолость — никогда не видела, но ведь ею пахнет, когда… И ей, как и Флер… Какое счастье, что есть Васильчиков с его преданной любовью, иначе ничто не удержало бы ее от новой попытки. Тоска, но сначала всегда жимолость…

И опять радостный, детский какой-то, взахлеб, разговор. Когда-то она решила, что выдумала Виталия, что он был только дверцей в ее Джемуши. Своей смертью Виктор заслонил Виталия. И вот Виталий здесь, рядом. В нем всегда была эта нежность, а она думала, что выдумала ее. Виктор был умен — умнее Виталия? — нет, заносчивее, резче умом. И вторичнее. Острее, резче, взрослее — но и обычнее. Этот мудр — как ребенок. Как шестилетний ребенок. Даже не так. Как человек другого мира. По-человечески он говорил с досадной однозначностью, бедноватостью, невыразительностью чужестранца. Ей надо было смириться с тем, что он обходится словами простыми и немногими. Но ведь там, где у других слова, у него музыка — для него не речь, а музыка многозначна. Она думала, что выдумала его, но вот он шел рядом, и в нем было даже больше, чем вспоминалось в самых отчаянных, самых живых воспоминаниях. Может, он мало ее любил, но она не выдумала его. Это он учил ее смотреть с земли в небо, где звезды и злаки одно и то же, где все так близко и так далеко одно от другого. А она думала, что выдумала его, потому что не могла смириться. Это он без слов научил ее понимать писк птицы, падающий лист — нужно только молчать, смотреть и слушать и, может, быть безмятежной. Но почему, почему нельзя свернуть с этой широкой дороги в лес и положить руки ему на плечи? Почему нельзя, взявшись за руки, брести в лесу? Где и кто стеснил ее свободу? Как случилось, что она сама не сделает этого? Разве не просто делать то, чего хочет сердце, бегущее впереди нее, в другом времени, быстром и радостном?

Она сказала ему, наконец, что замужем. Он не был потрясен. Немножко только изменился голос, когда он спросил, счастлива ли она и кто ее муж. Благожелательно спросил, это не было притворством. Нет, она не могла с ним говорить о Васильчикове. Что бы она ни сказала сейчас, это было бы предательством. Короткая пауза. Потом коротко и сухо: немолодой человек, юрист по образованию, любит ее.

И опять они говорили — обо всем — как обретшие друг друга души. Пока она не вспомнила, что уже поздно, что ее родители спят и наверное уже закрыты двери в его пансионате.

— Ну, до свидания, — сказала она, радуясь, что не дала себе воли. И не оглянулась на него.

Никак не шел сон. Да, она замужем, но это не ее вина — Виталий сам все сделал для этого. Он говорил: болезнь. Что за болезнь, интересно. Виктор написал ей со смертного одра. И она бы, умирая, написала Виталию. И были грусть и странная радость. Только вот сердце болело. Физически. Слишком быстро мчалось оно весь этот вечер. Физически, не душевно — болело сердце. И немного тошнило. Тоже физически. От боли в сердце. От бессонницы, от головной боли.

Уже на рассвете заснула она.

А утром небо было безбрежно и безбрежен день.