Наталья Суханова - Искус

Ксения чувствовала ее беспокойство, неуверенные попытки выйти на разговор «за жизнь» — и уклонялась. Именно в качестве писательницы не хотелось бы ей разговора, ничего интересного из разговора начальницы с заведомым писателем получиться не может, писатель должен быть анонимен — ведь и опытный следователь ищет истину не напрямую, а сбоку, где она проскальзывает ненамеренно. И кроме того, ну не могла она, никак не могла соответствовать образу проникновенного писателя!

Как часто потом, колеся с братьями-писателями по области, будет она ловить в глазах пришедших на «встречу» острое любопытство. Но и недоверие: полно, да настоящие ли это писатели, уж очень обыкновенны. И при этом, стоило в ком-нибудь из них проступить какой-нибудь странности, как тут же и неприязнь, и насмешка вспыхнут в глазах, переглядывание и хохоток по рядам. И обыкновенность, и странности были не тем. Чего же ждали от них? Лишь два-три писателя — из тех, с кем доводилось ей выезжать — явно во всем и сразу соответствовали ожиданиям аудитории. Все они, как ни странно, были посредственными писателями, но представительны, достойны, барственно-ласковы, с легкой, гладкой, в меру упитанной речью. Остальные до благоговения не дотягивали. Что ж, думали вероятно слушатели, — настоящие писатели, естественно, где-нибудь в Москве или же Ленинграде, а то и вовсе вывелись или пьют в своих поместьях, как Шолохов («Правды не дают сказать, вот и пьет, к тому же богат несметно, богаче прежних помещиков, на собственном самолете за Каспий на охоту летает, в соседних колхозах весь урожай фруктов для гостей скупает, односельчане-то видят его только кино»). Но и не одно недоверие, вся гамма выражений по рядам — от сомнения до жажды поверить, что вот он, звёздный час встречи с творцами: да, неказисты, но ведь читают свои, не из книжки, стихи и если чуточку лишку пьют и придерживают вороватой рукой за плечико, за талию, а то и за коленочку, так ведь такими, говорят, и Есенин был, и Пушкин.

И может, вот этот, с лысой, яичком, головой, сейчас придерживает за талию и в вырез платья заглядывает, а возьмет да и стихи о тебе напишет, и ты услышишь от него слова, которые только в песнях поются, а в жизни обходятся чаще без них, и будет что рассказывать подругам, и будут они поражаться: «Настоящий поэт?!», а ты, смущаясь и посмеиваясь, покажешь книжку, которую он подписал лично тебе. А этот, густо веснушчатый, с золотым перстнем на руке и блестящей булавкой в галстуке, сам читает стихи, а все посматривает на тебя и вдруг останавливается и прямо к тебе: «Вас не Любой зовут?», и оглядываешься ты растерянно, к кому это он, а сзади женщины толкают: «Чего оглядываешься? Тебя спрашивает». И он подтверждает: «Вас, вас! Не Любой зовут?» Потому что в стихах как раз о первой любви, и зовут эту первую любовь поэта, о которой он помнит всю жизнь, именно Любою, Любушкой, и все смотрят на тебя, и посмеиваются весело, с интересом, и за неё отвечают поэту, как её зовут: «А что, похожа на вашу Любу?» «Очень!» — скажет он со вздохом, и продолжит стихи, а сам всё будет поглядывать на тебя. Но уже гудит машина во дворе, писателей увозят в другое село. И уже в новом зале прервет свою декламацию прямо посреди строчки поэт и спросит девушку или молодую женщину, не Любой ли ее зовут, и снова все засмеются и заоглядываются, и зардеется уже другая прелестная слушательница и не сможет поднять глаз, выходя из зала, проходя мимо группы залетных писателей, но из группы уже не стихи — какой-то разговор о мясе по колхозным ценам. Однако не забудет поэт подойти к ней на крыльце.

А пожилые станут отзывать из группы писательницу и расспрашивать неловко, о чем именно пишет она, и торопливо рассказывать «свою судьбу», и приговаривать, глядя недоверчиво: «Если бы всю мою жизнь описать, так и романа бы не хватило». Что ж, верно, любая жизнь больше романа. И станешь объяснять, что сюжетов, как виртуальных частиц, миллиарды, но нужно нечто… некое совпадение, созвучное, не обязательно даже небывалое, хотя и небывалого много… да, жизнь такая штука…

И будет смотреть недоверчиво, даже презрительно собеседница: ведь сколько она читала, такого количества ненависти, горя и любви, как в ее жизни, ни в одном романе не встретила, но, верно, кишка тонка у этой писаки, за всякую ерунду пишут, а настоящих романов написать не умеют, недавно она ехала, рассказывала в вагоне за свою жизнь — женщины плакали…

Будет, будет всё это у Ксении: и поездки, и разговоры «за жизнь», и прелюбопытная писательская братия — а пока вот стоит она в широком институтском коридоре у большого окна и всячески уклоняется от разговора по душам с начальницей отдела кадров.

Кончился перерыв в отделе кадров, шли сотрудницы с обеда, начальница, улыбаясь как бы со снисходительностью, пошла проводить Ксению, что-то ей говорила. Ксения, кивая вдумчиво, почти не слушала. Ах, как ей не хотелось делать то, что она надумала, как не хотелось исполнять вмененное себе. Уже и дверь в партбюро прошли, и не перебьешь же кадровичку. Но если сейчас уйдет, потом-то как уже прийти? И будет презрение к себе, надсада, вина — неизвестно, правда, перед кем и перед чем: не то перед затравленными, не то перед собой, не то перед партией. А партии прямо-таки нужно? Е ё партии — да. А она, в самом деле её — партия?

Уже перед вестибюлем Ксения резко остановилась — совсем, дескать, забыла: ей же ещё в партбюро. «Вы же снялись с учета?» — «Еще кое-что осталось».

В партбюро теперь секретарствовал новый человек, незнакомый ей. Приятный, интеллигентный. И на месте, и один (теперь уже не отступить — никто и ничто не мешает) — вежлив, не чурбан какой-нибудь, не жуир томно-бессмысленный, не глуп. Но у нее, у нее-то голос трясется, и руки трясутся, так что всё из головы прочь, и нет времени нащупать тон разговора, а он и не думает помочь ей. И тянутся, и ничего не достигают, и только все больше и больше портят ее неловкие, косноязычные, сбивчивые, неоконченные, самою же ею обрываемые, перебиваемые фразы: мол, долго тут работала, но ничто ее больше не связывает с институтом, ничего ей от института не нужно (а он держит паузу), но есть долг… не месть, нет (при слове о мести — хвостик догадки в его неглупых глазах)… нет-нет, не поймите неверно (господи, да быстрей бы уже сказать — как уж скажется)… долг перед совестью, своей, партийной (тьфу, черт, какая высокопарность!) — она не может не сказать (она не может сказать!) — дело, в общем, вот в чём…

И — как в ледяную воду — у нее сложилось твёрдое убеждение: директор — человек не советский, возможно — враг, институт-то ведь со стратегическими разработками (боже, похоже на донос!), это не к тому, чтобы заявлять в КГБ, но лучше бы он здесь не работал; даже если не враг — он объективно вредный для института, науки, для советских людей, человек (и опять хвостик мысли в неглупых глазах: не «с приветом» ли странная посетительница?). А дальше — всегдашняя ошибка, когда начинаешь торопиться убедить: комканье, перечисление, вместо неторопливого рассказа: о сгноенном позвоночнике Феди Замулина, о Топчие, о невнятной истории с розетками, о посмертном письме Зимина, начальника спецотдела (тут, только тут секретарь насторожился: «Но я слышал, эта история проверена и не вызвала подозрений»). Да как проверена-то, как проверена? Она сама участвовала в этой проверке и на руку директору сыграла: не из подхалимажа (а может, все же из подхалимажа?), а просто ей тогда, как и другим, казалось это какой-то нелепицей: не кинокартина же (так, мол, в жизни не бывает)… Сейчас-то… Но если даже не агент — все равно… когда выживаются, сгнаиваются талантливейшие, нужные, насущнейшие… а поддерживаются серые приспособленцы — это же объективно вредно, не зависимо от того, работает он на какую-то разведку или только на себя.