Наталья Суханова - Искус

В последний приезд она было обрадовалась — Васильчиков увлекся стихами для детей. С его наивностью, страстью проповедовать простые вещи («надо, надо умываться по утрам и вечерам»), с его такой земной наблюдательностью — у него, надеялась она, это лучше получится. Ведь и о детстве своем, о лесе, о животных он так хорошо когда-то рассказывал ей. Но, увы, ни одной живой детали в свои стихи он не пропустил. Неужто так далеко от устной речи письменная? Зато он очень гордился, что творчески подходит к басенным персонажам: волк у него олицетворял ничтожество, потому что серый, верблюд оказывался клеветником, потому что плюется, сорока — музыкантом, потому что во фрачной паре, кошка — монашенкой, так как притворялась, что питается молоком, сама же поедала мышей и птиц и приворовывала мясо со стола хозяев.

Вопросы заимствования и воровства вставали у Васильчикова в самых неожиданных местах. Например, кто у кого и какой национальности заимствовал изобретения, открытия, а также идеи. Религия, негодовал он, обворовывает идею коммунизма, призывая к братству во Христе, любви и самоотдаче.

— Постой-постой, — оторопевала Ксения, — разве не наоборот, — вне кражи, естественно, — коммунизм кое-что позаимствовал у христианства, вместе с известным выражением: «кто не работает, тот не ест». В конце концов, христианство на века старше идеи коммунизма.

Васильчиков упрямо стоял на своем:

— Идеи коммунизма требуют действия, а христианство — смирения. Религия лжет, проповедуя смирение и несуществующую загробную жизнь. Она уже не имеет права использовать идеи братства и справедливости. Лгут и уводят в бездействие и смерть. Та же монашенка, «невеста христова» — ни счастья, ни детей, ее жизнь ограблена религией, обещавшей ей иную, вечную, бестревожную жизнь, а взамен давшая ей только бесплодие и смерть.

— Постой, а девочки, уходившие на смерть, на фронт, в подполье, мальчики, погибшие в пытках и на фронтах — разве ты бы не позвал, не послал их на смерть ради идеи?

— Послал бы. И сам, ты знаешь, пошел бы. Но это для живой жизни, а то для несуществующей, — и смотрел на нее пристально, с мукой. — Ты что же, большевиков осуждаешь?

— Я их не знаю. Это ты знал своего отца.

— Я тебе уже говорил: мой отец был анархист, а не большевик.

Он нервно ходил по комнате, поглядывая на нее со скорбным подозрением. И вдруг бросался к ней, целовал ей руки, говорил пылко, что любит ее, даже если она оболжет себя. Да, Сталин называл себя большевиком и больше истребил людей, чем все фронты Гражданской войны вместе взятые. Хуже: он отвратил миллионы людей, потому что воровски назвал социализмом то, что творил. Но коммунизм реален, он будет, а сталины, сколько бы их ни было, сгинут, и памяти о них не останется. И тем более надо писать о настоящих большевиках.

Походив взволнованно по комнате, он вдруг бросался к своим бумагам, чтобы показать ей сказку в стихах: «Приключения Телефончика».

— Да при чем же тут? — снова поражалась она. — С чего вдруг Телефончик?

— А почему нет? — говорил он, светло улыбаясь. — Уж этого ты не можешь отрицать: такого героя в мировой литературе еще не было!

Действительно. И уж наверняка этот Телефончик должен был учить уму-разуму юных читателей, а может быть, даже участвовать в Гражданской или Отечественной войне.

— Господи, Сережа, ведь ты умный мужик, почему же так глупеешь, когда берешься за перо?

И тут он все-таки взрывался, как-то усыхал на глазах, орал пушкинское насчет обязательной для поэзии глуповатости, решался даже высказаться начистоту: что не хотел ее обижать, она способная, очень талантливая, но настоящей писательницей все же никогда не станет, именно из-за этого своего холодного, недоверчивого, заблуждающегося, самонадеянного ума. Но быстро раскаивался. К сожалению, обязательно раскаивался. И опять не удерживался от графомании: торопливо процитировав «Готов я жертвой стать неправоты», читал только что выплеснувшее стихотворение о ней, о любви. Он даже утешал ее: мол, истина и коммунизм не пострадают от неё, пострадает возможно только она, но она не безнадежна, способности еще выведут ее на правильную дорогу.

Перед отъездом Ксении в Москву он был как-то нежно смущен. Она думала — из-за череды их размолвок; была ответно нежна, обвиняя себя во вспыльчивости: подумаешь, грех — графоманство! Да и не чрезмерно ли требовательна она к нему? Встречаются ведь и у него строчки, есть ведь и у него три-четыре стихотворения, которые доставили ей удовольствие.

Оказалось другое: «Ты едешь к писателям, будешь жить у них на даче». Он не просился с ней — он только просил показать его стихи Косте и Анне Кирилловне. Ей уж и ехать после этого не хотелось. А что делать — взяла, конечно, мужнины вирши. Можно будет сказать: товарищ из литобъединения. Переможется, перекраснеет — уклониться все равно невозможно. Вот только как все это расхлебывать потом с ним?

Анна Кирилловна шла вдоль большого стола, касаясь его изогнутыми кончиками пальцев. После неудачной операции она плохо видела и почти всегда на ходу проверяла горизонтали и вертикали поверхностей.

— Ваш казарский поэт, — говорила она, — поэт, мда… Ах, да что говорить! Птичка села, птичка какнула! Господи, почему такое количество людей жаждут писать стихи? Плохо, ты же и сама, я думаю, видишь. Это и не для детей, скажу я тебе. Бумажный мусор, использованная туалетная бумага. Он молод? Не очень? Трудно огорчить? А что делать? Детей тоже нужно пожалеть. Клинический случай несомненного графоманства… Контужен, да…

Шаг Анны Кирилловны, полуразмашистый, полу — с досадливостью и нетерпением — ударяющий оземь, взмахивал, развевал складки длинного ее, широкого платья. Руки — коричневые, сухие, немного дрожали, когда она плескала в крохотную рюмку малость водки. Так же, скользя кончиками пальцев по столешнице, возвращалась она от буфета к своему месту, садилась на подогнутую под себя ногу, чиркала спичкой по коробку. Курила она без кокетливости, щурилась от дыма, руки ее все время были в движении, разминали папиросу, разглаживали клеенку, сметали просыпавшийся пепел, поправляли цветы в вазе, пачку папирос. Из рюмки она отпивала быстро и как бы с отвращением. Не закусывая, снова затягивалась папиросой.

— А это просто, — говорила она. — Это очень просто. Талант — это свой язык. Собственно, это и есть то, что называют талантом. Другое дело, как обойтись с ним — ну, это уже другой разговор… Это свой язык. У тебя его, пожалуй, нет. Что-то есть, а языка нет. Этому не учатся, этому не научаются. И сюжет ты перевираешь: твоя девица уходит от мужа не потому, что он других взглядов на жизнь, а потому что она его просто не любит. Что? А нет никакой формы в отдельности. Есть, скажем так, нечто , оно течет, и то, как оно течет, это и есть оно самое — вот это, а остальное ложится по нему. Вот почему насчет формы — всё это брехня собачья.