Наталья Суханова - Искус

— Хэлло! Хэлло! — окликнул их с балкона Костя. Ксения похолодела, не слышал ли он рассказов Анны Кирилловны — та никогда не понижала голоса. Но, видимо, нет. «Прекрасная погода, не правда ли?» — рокотал баском с балкона Костя.

— Чем ты был занят? — отозвалась как ни в чем не бывало Анна Кирилловна.

— Наша Мрява обучает своих котят ходить по потолку.

Не обращая больше внимания на мужа, Анна Кирилловна порывисто поднялась, собирая с садового столика папиросы, спички, моток бечевки и ножницы — пепельницы стояли в доме и в саду на всех столах, их не таскали за собой.

Евгеша совсем за цветами скрылась. Ее обозначали в пространстве только струйки дыма, да иногда седой пучок возникал над стеною флоксов.

С полянки у дома сигналили Ксении растелешившиеся там для кайфа и загорания племянницы Анны Кирилловны — обе большие поклонницы комического дара Ксении, который только с ними, кстати сказать, и расцветал у неё. Анна Кирилловна шла впереди и бурной этой жестикуляции не видела — впрямую уводить от нее Ксению девицы не решались.

— Вы не покажете стихи, ну, этого поэта — Константину…

— Аркадьевичу? — решила все же сделать еще одну попытку Ксения.

Анна Кирилловна только фыркнула.

— Ксень! — все же решились окликнуть ее девчонки.

— Я пойду к ним? — попросилась Ксения.

— Конечно, конечно!

И вот, они уже втроем катаются со смеху по кошме.

Еще до ухода бабушки на пенсию была у Януша несколько месяцев няня, сильно за шестьдесят, забавнейшее существо, сутулое и кривоногое, в толстых очках, пугающе укрупняющих ее словно бы все равно слепые холодные глаза. При этом она была восторженна, кокетлива и, цепко держа руку Януша, поглощала, сидя с ним в парке, безмерное количество толстых любовных романов. Лицо Ваниной бонны, густо напудренное, с колечком напомаженных губ, все еще было красиво, голос детски тонок, ходила она на высоченных каблуках, а в ушах клацали огромные серьги. Не прошло и месяца после появления в доме Люли (так, по ее словам, звали бонну все дети, которых нянчила она, оставшись без средств к существованию), — и в речи Януша обнаружились новые интонации и обороты. «Какая дамочка! — говорил он громко в автобусе, приводя в восторг пассажиров. — У нее шикарная шляпа!» В следующий раз он громким шепотом обращал внимание Ксении на водителя: «Этот шофэ-эр делает нашей Люле глазки». И на улице, схватив Ксению за руку: «Смотри, смотри, мама! Да не туда! Это же Нахал Иванович!».

— О чем вы там? — с неуверенной улыбкой спрашивала с террасы растелёшенную троицу Анна Кирилловна, и Ксения понимала, что та чувствует себя отлученной от молодого веселья — ведь с какой бы свободой ни рассказывала она неприличные анекдоты и с каким бы любопытством ни повторяла блатные песни, такого хохота возле нее быть не могло. Ксения понимала это, как вообще все понимают всё, и было в этом понимании нечто от нежного мщения и грустной любви. Да, эту женщину она тоже любила, не одного только Януша — если любви разные, они могут сосуществовать.

— И что? И что? — тормошили Ксению девчонки. — Да говори же, Ксюша!

— Что это за Нахал Иванович, Люля? — поинтересовалась тогда за обедом Ксения. Старая кокетка приятно смутилась: «Ой, да ну его! Представляете, Ксеничка, куда ни пойду, он тут как тут. Не выношу таких нахалов — я люблю чистую любовь. А этот — смотрит своими глазищами и буквально раз-де-ваа-ет!».

Бесстрашный Нахал Иванович, знать бы ему, насколько кривы ее тощенькие ноги, как невероятны ее панталоны!

Девицы катались по кошме в полном восторге. Но тут же насторожились и выпрямились — Евгеша оставила цветы и подошла к забору. В это время обычно в конце улицы садился в машину именитый дачник, в которого неведомо для него была она влюблена. Изредка Евгеша встречала его на улице или в лесу — она знала его любимый маршрут. Иногда видела на фотографиях в газете — вырезки из этих газет хранила Евгеша вместе с кипой любимых кроссвордов.

Евгеше сочувствовали.

Собаки и белки затеяли какую-то чехарду — листья и ветки сыпались на малинник и цветник. Пес приблизился к веранде — оттуда зашипела на него нервная мама Мрява.

Не врут ли расхожие представления наши, что жизнь — это чреда событий, действий, положений? Вообще — чреда ли это? Есть ли фабула жизни? Не состоит ли она вся из нескольких долгих, прекрасных дней, в которые ничего не происходит, кроме неторопливого бытия — так, ни к чему, — но отсвет их ложится, наверное, до последней черты, а может и дальше. Кто-то идет, и широкое платье, взбиваемое коленями в своенравной походке, разлетается по сторонам. Кот прошествовал царственно между хозяйкой и извилисто подступающей к ней собакой. Человек стоит на балконе, и седые его волосы разлетаются вокруг красного, прибавленного лысиной лба. Седой пучок волос над прямыми плечиками замер у забора. Розовые пятна света лежат на ржавых соснах, и кроны их высоки, словно ничего не желают знать о прошлом, оставшемся далеко у корней. За домом на северной стороне тесно и сумрачно от лиственных, а из окна кухни пахнет жареным с луком мясом. И ты, как всегда, как будет и в смертный час, находишься посреди жизни — посредине, в самой ее сердцевине.

Крутясь вокруг неё и ее крутя вместе с собой, или шагая рядом, отбегая и опять подбегая, и снова требовательно дергая ее за руку, заглядывая ей в лицо или рассеянно глядя в сторону, весело или раздраженно, Януш выкрикивает, выпевает, долдонит, проговаривает, выстрочивает свои вопросы. Частенько вопросы идут просто сериями, потоком, по ходу того, что встает перед его глазами или мысленным взором:

— А почему, почему земля такая сильная? Почему ты так расшириваешь, ну, пальцами? А почему? Почему Найда? Почему Найда такая? Что такое собаки? Почему блохи? Почему у лошадей хвост? Зачем хвост? Почему их не научат есть лапами? Почему у лошади не кожа, а шерсть? Если с нее снять волосики, будет кожа, да? А лошади стареют? Почему бывают лошади белые? Зачем реснички? Почему этот палец всех ниже, а называется большой? А кирпич из красных камней делают? А красным камням не холодно? Почему Ленин всегда говорил правду? А если посадить косточки, будет дерево? Мертвецов в землю сажают, чтобы из их костей выросли человеки? Ма, а которые сохранились обезьянки, они будут превращаться в людей? А почему превращаются — они волшебные?

И почти не слушает ее ответов, иногда неожиданных для нее самой. И снова строчит:

— А почему дерево? Как это клетка — как в зоопарке? Как семечко? Еще меньше? Как это с микроб? Смотри, я лошадь нарисовал. Почему это не лошадь, а точка? — Это же микробная лошадь!

А что в ту клетку микробную посажено? А почему это, дерево растет из кости, — да, из косточки, а человек из клетки? Как это — одно и то же? Значит, если меня съедят, я все равно потом стану — из косточки, ффу, из клетки? А почему Найда, почему Найда?