Наталья Суханова - Искус

Интересно, зачем, отчего свой вопрос повторяет ребенок по многу раз? Словно и вопрос, и ответ от повторения прибавляются, растут, превращаются: «Ты здесь?» — «Да». «Это ты?» — «Я», но уже не Здесь и не Я. Почему Януш, требуя, чтобы она внимала его вопросам, похоже, пропускает ее ответы мимо ушей, разве что берет иногда как материал для своих новых вопросов?

И где он, кто он? Когда он вот так рассеян, сидя один на деревянной детской горке, в клетчатом своем пальтишке, сгорбившийся — о чем он думает? Он так странно — как человек, потерявший память или мысль — смотрит то на свои руки, то куда-то вбок. С нею ли он еще или уже непроницаем для ее близорукого света, уже уходит, и его бесконечные, не распутанные «почему» — наполовину игра, наполовину же лишь следы для нее, идущей следом?

В младенчестве — отличаем ли мы себя от близких? Своя рука младенцу больше чужая, чем материна. Его руки мельтешат перед ним, как чужие, любопытные, но не подвластные ему, хватают, но не удерживают, мешают, даже царапают. На его боль и желания откликаются руки матери: он хочет — они дают.

Она сама — так мало была знакома с собой в раннем детстве, даже уже не младенчестве. Странно рассматривала она пальцы на своих ногах — все они жались друг к другу, но те, что выступали — второй и четвертый — готовы были защищать остальных, большой палец жался к соседу, а мизинец был безмятежен, как птенец в глубине гнезда. Собственный глубокий, одинокий пупок вызывал в ней особую нежность и жалость.

Как, не имея особого представления о себе, совершенно естественно тогда — ярко, хотя и бессловесно, знала она (не снаружи — изнутри) отца — молодого и светло-ясного, и мать, уже тогда мягко-темную, со странными из этой мягкости и темноты светящимися глазами. Тогда Ксения знала даже больше: отцову безнадежную, как у погружающегося в бездонную теплую глубь, любовь, его безопорность, пропадание, удушение в маминой безмерной, безразличной ласковости. Но тогда отец еще не захлебнулся, не наполнился ею вместо своего определенного света. Мать заменяла его кровь своей, обильной и слепой. Все это ребенком она знала; возможно, это и было ее любовью — неосознаваемой, как не осознается свободное движение. Всё знала и ничего не брала в голову. Да и зачем? Ни на минуту даже не возникало сомнения, что она, мать и отец едины, открыты друг другу.

И — сколько же времени спустя? — потрясение, скорбь: они смеются над нею, они уличают ее во лжи, тогда как она не лжёт. Они, будто нарочно, не желают этого знать. Они отделились от нее, они не хотят больше быть с нею, ею. Не хотят или не могут? Не одно ли и то же? Они смеются, насмешничают, издеваются, отстраняясь от нее. И она бессильна доказать, потому что они не хотят ее знать. Она чувствовала их какое-то весёлое единение в отталкивании ее. Она была выброшена, оставлена, полна отчаянья. И еще — они двоились в ее ощущении: свои и уже ушедшие от неё, кривляющиеся, пакостные. Не с той ли поры они — те, прежние — стали замещаться в ее сознании чем-то другим: постоянной небритостью и раздражением отца и постарением мамы, обыденной привычной их жертвой — «для детей», почти отсутствием собственной жизни и личности. Лишь каким-то телесным — на уровне клеточной реакции — чувством: жалко, здоровы ли, виновата, виноваты, благодарна, раздражают, тепло, холодно, — еще роднилась она с ними… Господи, уж не пропустила ли она этот момент, эту скорбь отъединения у сына? Вот он поднимает голову, смотрит вокруг себя, взгляд его, не замечая ее, скользит по окнам и стенам их трехэтажного дома и снова он потупливается на резиновые сапожки, на растопыренные пальцы руки. А может, его мучают, унижают? Сколько раз она видела, как быстро, словно насекомые, сбиваются дети вокруг какого-нибудь испуганного мальчишки, давят его, шпыняют; и неуверенный взвизг мальчишки — со страхом насилия и страхом быть трусом и ябедой. Она не выносила этой моментальной круговой спайки, чтобы поколотить, унизить слабого, она кричала: «В чем дело?», спугнутые стервятнички отбегали, но недалеко, поглядывали на нее — когда она уберется. И жертва тоже отворачивалась от нее: если примет ее помощь, потом будет еще хуже. Трудно быть мальчиком. Конечно же Януша обижали: мягкий ребенок — всегда желанная жертва для дворовых спаек. Он не жаловался, и она не расспрашивала, не имела права: кратка и лжива установленная взрослыми гармония, ему должно было пройти через жестокий мирок детского социума — лишь бы устоял. Она уж просила Васильчикова научить Януша драться. Но тот учил одному: не пугаться, когда на тебя прут, впрочем — и не бояться взять в руки камень или палку. Камень Януш так и не научился брать. Но удар держал — никогда не выл, не жаловался, не ябедничал.

Она уже готова была его окликнуть, когда показалась Лиличка с третьего этажа — тощенькая, ловкая как зверек, белобрысенькая, с улыбкой, обнажающей десны. Януш так и засиял ей навстречу, и голос его зазвенел волненьем и ревностью:

— Лиля, ты лучше с Толькой не дружи, а то он тебя опять спихнет с качелей!

И Ксения успокоилась: да вот же, о ней, о своей белобрысой красавице и думал Януш, привалившись к столбику детской горки. Еще совсем ребенок, еще проницаем. Милый, смешной, солнышко. Как причитал он недавно дома, расставляя своих солдатиков:

— Плохая эта Лиля, плохая! Ушла, а теперь — как мне переживать без нее? Купишь мне, мама, волка под новый год, чтобы пугать нехорошую Лилю? У меня слезы текут! Переживаю я из-за нее, что ушла. Не могла погостить дольше! Купи мне трактор, чтобы она не узнала меня с трактором! Чего она ушла? Плох-хая! Сутора-путора! Когда она теперь придет? Еще мне долго ждать? Как мне быть без нее? Ты слышишь, Лиля? — я тебе звоню по моему телефону! Приходи ско-рей! Ты слышишь? Только Толю не люби! Ты ведь сама знаешь, как он тебя свалил с качелей!

Двадцать лет спустя приедет Ваня сюда, заснет в чужой комнате — здесь уже будут жить дальние родственники, со своей мебелью, своим укладом, — и ничто, кроме легкого, порывистого влетания ветра в окно, не напомнит ему детства.

А ночью проснется он от знакомого натужного гудения поднимающейся в гору машины, обмахивающей веником света потолок и стены, сразу обоймет чувством и темную округлую гору, и ветреное небо над ней, и дом, стоящий на склоне; взглядом поймает в мелькающем с улицы свете скругляющиеся углы на стыках потолка и стен, и кивнет: мы узнали друг друга, старый дом и я, я лежу у себя в комнате, у темных елей на склоне горы. Второй раз проснётся он ещё до солнца. Никогда и нигде, кроме как здесь, не видел он таких лучезарных предутренних небес, обводящих золотом темь и самость листьев, торцовый высокий угол крыши — единым росчерком, ничуть не примеряясь, даже каждый просвет оклада длинной трубы. Слева, в северном окне — сумрачные ели коричневеют на скатах хвойных ветвей розовым светом и ничуть не голубая («Смотря, детка, это голубые ели») их глубина.