Наталья Суханова - Искус

— Уж так-таки?

— Увы, сестрица! И тебе до него далеко. Бабы вообще редко бывают умные, а умные — дурнее глупышек.

— Какие слова! Какие мысли! И все Джо, да? Пардон, Ёсик. Или Витя?

Она уже знала, что отец Джо, суровый родитель и пылкий партиец, назвал сына в честь вождя. Хорошо еще, не Карлушей. Но и Ёськой, Иосиком черному кудрявому мальчику быть не захотелось, он просил звать его Витькой, а в оккупацию мать и сама уже окончательно перешла на Витюшу, а улица Витьком звала. Университетская компания интеллектуалов, однако, усекла могучее имя и стала называть его, как звали Вождя за рубежом — Джо. В Джемушах он был известен под этими тремя именами. Мать, брат, сестра и улица звали его Витей, отец упрямо — Иосифом, друзья, падкие на иностранщину и весомую краткость — Джо. Сам он говорил, что вернее бы Дже — джемушанец.

В подружках у него ходила Лялька. Встретившись с нею, Ксения, конечно же, пустилась в расспросы, что это за Джо и как у Ляльки с ним.

— Любовь самая что ни на есть, — улыбалась Лялька.

— Везет же людям! А тут кашки, горшочки. Хотя это тоже любовь, да еще какая. А все же иногда хочется посидеть в компании.

Однако осторожной Лялькой приглашена не была.

В первый раз увидела Ксения легендарного Джо на «островке» у озера. Белокожая и сухая, пробиралась она вдоль берега меж голых спин и ног, мокрых трусов и бюстгальтеров. Ошалелые визг и хохот стояли над зеленой водой. С островка ее окликнули знакомые, и она поспешила туда. Человек семь сидели на полотенцах, в том числе и братец. Посреди, скрестив ноги и положив руку на волосатую грудь, витийствовал парень с лицом скорее плута, чем мудреца: смуглый или, может быть, очень загорелый, ярко голубоглазый, с длинным, очень подвижным, извилистым ртом, с извилистыми, густыми и черными, тоже очень подвижными бровями. Разговор шел об атомной бомбе. Джо приводил какие-то данные, тут же давал справку о книге, авторе, годе издания за границей и у нас (он явно был прирожденным просветителем). Вспомнили, конечно, о летчике Клоде Изерли, сбросившем бомбу на Хиросиму, о его сумасшествии после, о комплексе вины и ответственности — и тут уж и Ксения подключилась.

— Что уж так? — взглядывая на Ксению из-под извилистых бровей и передвигая перед собой какие-то камешки и прутики, интересовался её убеждённостью Джо. — Он принял присягу и исполнял приказ. И, наконец, не он ведь начал войну?

— … Но и те, на кого упала бомба, не начинали её! У Эдипа, скажем, вины нет — он сделал всё, чтобы избежать…

— Он виновен в попытке обойти судьбу! — театрально повысив голос, перебил ее Джо. — Так же, как его отец.

— Так вы фаталист?

— Боже упаси! Я не о себе — я о древних, о их понимании вины.

— Передергиваете! В обсуждение судьбы, рока Эдип не вдается — это дело богов, а может, и того, кто над ними. И ответственность не его дело — боги распорядятся, как поступить с его родом, отмеченным уродством. Но, без вины виноватый, он противен себе, у него комплекс вины за совершенное им не по своей воле.

— Угу, Угу, — задумчиво кивал Джо. — Может, он, наказывая себя, хотел умилостивить богов, отвести их гнев от рода?

— Нет.

Братец сидел, потупившись — кто знает, на чьей стороне был он в этом пробном поединке. С Валеркой сидела очень красивая девушка, даже девочка, пожалуй — лет семнадцати, — с прекрасными — серыми? зелеными? — глазами Сикстинской Мадонны. Впрочем, какого цвета глаза у Сикстинской мадонны? Но лицо, разрез глаз были как у Мадонны — чистейший лоб, божественный склад губ. Чуть удлинен нос, но красавицы ведь не бывают курносыми. И — как ни задумчиво передвигал камушки перед собою Джо, он часто взглядывал на девочку. Что ж, и впрямь хороша. Странное имя — Гета…

Ксения так и не окунулась — ушла, по пути натягивая на сухой купальник платье-халат.

Еще весною, приехав из Казарска, Ксения застала Илимыча в кровати. У него был рак легких, о чем ему не говорили. Знал ли, не знал, или понимал, да говорить о том не хотел, но объяснял он ей так, как ему объясняли:

— Сосуды от курения кровь не пропускают. Кашель. Но кашель — черт с им, ноги замучили совсем.

— Ничего! Теперь, когда не курите, восстановятся постепенно ваши сосуды, — бодро врала положенное Ксения.

И синеглазая старушка (надо же, во всем такие разные, цветом глаз они оказались почти одинаковы с Илимычем) подхватывала:

— Давно бы бросил курить да с бутылки тянуть — не болел бы теперь.

Сиживала, бывало, Ксения в Илимычевой комнатенке — сизой от дыма, с окном, завешенным ветхой дерюжкой, с небольшим деревянным столом под полочкою книг, закопченный чайник, черная от крепкого чая кружка. Теперь хозяйничала здесь жена: вместо затертого байкового — новое лоскутное одеяло, посуда отмыта, чистая рубашка на Илимыче. В свою, посветлее, с окном на улицу комнатку она Илимыча все же не переселила — не было там ему места среди икон и салфеток, в чистом воздухе и благости. Раньше ночами он доставал ее и там гулким своим кашлем, смехом и возгласами, матерщиной и табачным духом — тогда она вставала, останавливалась на пороге его продымлённой комнатушки, с надрывом в голосе стыдила — он только отмахивался своей маленькой, как у Андрея Болконского, темной, с никотиново желтыми ногтями рукой. Иной раз, допекаемая соседями, которые не уставали поражаться, как она еще терпит своего пропойцу, не пускала пьяного Илимыча в дом, но если была зима, все же выходила, находила его, где-нибудь поблизости прикорнувшего на скамье или на корточках у стены, вела, со слезами тыча его и причитая, домой, вталкивала в его каморку и сидела, жалея себя, у ночного окна. И вот, он довел себя до рака, а страдать снова ей приходилось, но хоть пьянства и курения, чифиря и сквернословия больше не было, и в чистенькой выгоревшей рубашке был он как морщинистый мальчик.

Илимыч был слаб, но слушал Ксению с жадною радостью:

— Как называется? — переспрашивал он. — Кларк «Черты Будущего»? Вот именно, все предсказатели обречены на поражение, чёрта с два будущее предскажешь!.. Как? Повтори еще.

— «Единственное, в чем можно быть уверенным — будущее будет предельно фантастичным». Твой двоюродный брательник, конечно, прибавил бы: «если будущее будет». Мой внук Володька такой же, но нет, он не пессимист, он просто не любит популяризаторства: чтобы всё в подлинниках и всё на свой собственный лад. А всё равно дурачок, мы тоже ведь что-то смыслим, хоть и имеем несчастье быть старшими, то есть устаревшими.

Два красных пятна разгоралось на щеках Илимыча, старуха принесла какую-то тряпицу, чтобы отереть с лица и груди его пот:

— Ты помолчи, дед, пусть Ксюша говорит — неужто не наболтался еще?

— Обе, обе книги принеси, Ксюша — обоих Шкловских. И Кларка.