Наталья Суханова - Искус

Но способность наших очей изначально ограничена макрозрением. И дело даже не в том. Мы вообще видим не столько глазами, сколько знанием. Прозревшие слепые в первые минуты больше слепы, чем незрячие: они не способны соотнести то, что видят, с тем, что вроде бы знают. Как теперешние, упорно не читающие дети не ощущают, не представляют содержания слов — они мыслят телевизионными простейшими картинками — собственных представлений у них нет.

Но вернёмся к «очевидному». На поверку, это просто общезнаемое. Но так ли уж истинно общезнаемое? Мне скажут: а практика? Однако и практикой, возможно, мы не то считаем, не то в ней видим.

Мало того, что классическая геометрия приблизительна до «наоборот», она виновна в умышленном сокрытии этой приблизительности, в безапелляционном внушении весьма сомнительных аксиом. Где, спрашивается, в реальном мире могли бы вы найти безупречно параллельные линии достаточной длины и точности? — Их невозможно начертить, их нет в природе, где все началось с точки, которая точкой не была, хотя была меньше любой, нагло изображаемой нами, точки. А ряд? Немцы говорят: «нахайнандер» (мы тоже умеем сливать слова, называя потом это приставками или как-нибудь еще, или же вообще не называя). Нахайнандер — это «сначала то, потом другое». То есть по порядку. «По пo…» — досадное неблагозвучие. Так и бывает, когда масло масляно: «порядок» — уже и есть «по ряду». Ряд, череда, строй, шеренга, полная последовательность, постепенность, равномерность (чем не нахайнандер — мы тоже умеем сливать слова) — как они облегчают, гармонизируют, предустанавливают и упрощают мир, так что, мы уже не пространство переосмысливаем по времени, а время по нему: четвертое измерение, где и время уже узловая линия мер. Уж очень нам потребны простота (мы часто ее зовем великой) и конечно же абсолютные истины. Нахайнандер — вслед за одним другое. Бедный Ахиллес, который в ряду за черепахой! Мы рядовые существа — нам не выйти из ряда, как двухмерникам не сойти с плоскости. Мы и смертники потому, что не смеем сойти с плоскости, потому что боимся лишних измерений так же, как свободы — не наказание смертностью, а грех смертности! Потому-то так легко складываются тоталитарные, абсолютные государства. И так захлебываются вышедшие из ряда, так кружатся потерявшие определенность (пределы ряда) и вскоре, как правило, создают (по генетической антиспирали) новый анти, но, конечно же, тоже ряд — антиряд. Апории Зенона. А-по-рия — буквально без-выходность. В ряду без выхода за него. Если ты упираешься в спину впереди идущему, и не свернуть, не перешагнуть, то должен вслед за предыдущим пройти сначала до половины пути, пройденного тем, которому ты во след (а след сплошной, как у змеи, сплошной и бесконечно делим), но прежде до половины половины, а еще прежде до четверти четверти. Я даже думаю, что не яблоками искушал мудрый змей любопытных (как все дети) Еву и Адама, а предложением проползти, не минуя ни крохотулечки пути Адама, ему вслед. Так и застал Бог созданных по его образу и подобию Адама и Еву ползущими в пыли, и — разгневанный и невольно хохочущий над издевательской шуткой Змея — повелел своим непутевым детям отныне быть рядовыми существами. Но Змей не дремал и подговорил подругу-Черепаху предложить большеногому дурню Ахиллесу, нигде не сворачивая с ее пути и не наступая на нее, догнать ее. Это еще хорошо, что перед Ахиллесом была черепаха и всё происходило в макромире. А что как перед Ахиллесом передвигался бы микроб или, как говорил мой сын, микробная черепаха, и Ахиллес должен был сначала прийти в то место, откуда сдвинулся микроб, к тому же микроб плевать хотел на то, что для большеногого Ахиллеса поверхность ровна и пряма.

«Я теперь за молекулы принимаюсь», — сказал хмырь-смертник Юза Алешковского исполнителю смерти после того, как разделил трехсотграммовую птюху последнего в жизни хлеба на крошки, крошечки и крохотулечки, и когда уже и последняя крохотулечка была отправлена в рот, после того, как заподозрил смертный исполнитель, что и молекулы съедены, хмырь объявил, что принимается за неисчерпаемый электрон — или вы не верите в неисчерпаемость электрона? — не богохульствуйте, или, вернее сказать, не материохульствуйте! Вы не можете проглотить бесконечность, заключенную даже не в электроне, а в каком-то там кварке! Или все же можете?

Черт возьми, немного жаль классической бесконечной делимости! Ведь, пожалуй, так и мы могли бы разделить последнюю секундную птюху смертной минуты на крошечки, крохотулечки, молекулы, атомы и птюшечки неисчерпаемой наносекунды! Да так, может быть, и происходило бы, если бы не большеногий Ахиллес и смигивающая смерть.

Мальчиком ты был домашним, далеко от дома не отходил, поэтому день, когда тебя повели впервые вокруг Горы, очень запомнил, собственно, даже не день, а вот это: вокруг Горы. Сама Гора вопросов как бы и не вызывала. Сколько ты себя помнишь, — из окна, с улицы ли, со двора ли, — ты видел Гору. Зато за горой было нечто загадочное, неведомое, тайное. «Вокруг Горы» — так это называлось, а еще — по курортному «маршрут № 3». Так и обещано было: «Пойдем вокруг Горы», — еще за несколько дней до того, как сошел ты с городской улицы, с асфальта — на земляную, посыпанную песком дорогу. Но Горы-то как раз больше и не было, и не было этого самого «вокруг» — пространственная геометрия была тебе еще неведома, но «вокруг» ты уже понимал: как вы крутились с подружкой вокруг столба у дома — кайф, голова кружится, пьянеешь, подруга, которую ты тянешь за руку, не поспевает за тобой, хохочет, вот-вот упадет, «ой-ой, я не могу!», остановитесь и шатаетесь, и падаете на землю. Здесь не было «вокруг», дорога шла прямо, и ее срезала впереди пустота, воздух. Черта, немного расплывчатая, где ее касалась пустота. Пустота как бы дрожала, и ты думал, что вы идете в нее.

Справа и слева от красноватой от песка, жесткой от камешков и утоптанности дороги перемешивалась ветерком простроченная стволами деревьев зелень. Слева зеленое месиво оказывалось пониже, справа повыше. Но все это было и в городе: ни зеленая листвяная мешанина, ни стволы деревьев сегодня тебя не занимали. Дорога вела к чему-то, что было за горой, и ты все устремлялся к черте впереди. Именно впереди, не сбоку — сбоку была все та же листва, ощущаемая как масса, как теснота, как заграждение взгляду. За краем же что-то должно было предстать.

Предшествуемый запахом влаги и старого камня, обрывая череду одинаковых деревьев, дырою в скале, выложенной обтёсанным камнем, пред ними предстал источник: из старого камня (в оспинах выветренности) истекал, журчал, веял холодом неровный, прерывистый, смешанный с воздухом водопадик минеральной воды. Вода была приятно-холодная, но неприятно пахнущая, пузырчатая. Ты вообще не любил минеральной воды. Когда же тебе сообщили, что теперь повернут назад, в город, потому что отсюда ближе, чем вернуться домой с другой стороны, ты был оскорблен. Они тебя обманули, ведь ты думал — это только привал. Если бы пошли дальше… Теперь ты был убежден, что тебе просто не дали дойти. Злые слезы жгли тебе глаза, теперь ты плелся сзади, все еще оглядываясь на черту. Потом уже смотрел только вниз, на ноги. Ты не хотел ни с кем разговаривать, ты не хотел больше ничего видеть.