Наталья Суханова - Искус

— Следуя логике Джо, — вступает в дискуссию Ксения, — легко договориться до того, что музыкант пишет и исполняет только для музыкантов, писатель — для писателей, философ — для философов. А ведь философия по сути своей общечеловечна…

Почему она так считает, что философия общечеловечна? — спрашивает Джо. — Это не выпад оппонента, это живой интерес. Да потому, — откликается Ксения, — что врач и пациент еще могут взаимодействовать, как посвященный и слепо ему доверяющий пациент, хотя не ошибка ли и это? Но вот чтобы за тебя кто-то мыслил…

— Да сплошь и рядом за нас думают, на этом вся идеология зиждется.

— Потому-то и удобно, потому-то и погибают. Но не о том… Философствуют, в сущности, все, как бы ни относились на словах к философии. Бытовая философия, бытовая экзистенция…

— Массы восторженно приветствовали сожжение Александрийской библиотеки, — перебивает ее Джо, — это вы называете бытовой философией? А четыреста лет спустя поняли, что это было варварство.

— Кто понял-то?

— Да все поняли.

— Зря согласился, — раздается от двери голос братца, который пришел-таки на ристалище, но не ей, а Джо подает сигнал, что тот «зевнул».

— Все? Значит все-таки люди — не одни высоколобые?

Шах и мат!

— Зачем мы отвлекаемся? — говорит с неприязнью курортница. — Мы пришли говорить о книге, а говорим о чем попало. Мне, например, книга не понравилась. Писатели прошлого писали плавно и убедительно. И каждого героя доводили до точки. А этот?! Да те же «Живые и мертвые» — половину героев поубивал, половину поразбросал, а к чему что — непонятно. Все книги какие-то кособокие…

Джо гудит на ухо Ксении:

— Слышали анекдот? «Китайцы — это русские, окосевшие от коммунизма».

Джемуши — небольшой городок, и медленно, но неизбежно знакомства Ксении по части новой компании братца росли.

В библиотеке у Квятковского, за книжными полками, где паслись особо доверенные джемушинские интеллектуалы, она увидела своего братца с невысоким большеголовым парнем. Братец что-то буркнул ей, но его приятель, видимо, попросил познакомить их. Глядя куда-то в сторону и как бы уже спеша уйти, Валерка пробормотал:

— Будьте знакомы — это моя сестрица Ксения.

— Очень приятно, — светски наклоняя свою прилизанную, волосок к волоску, голову, четко, даже рублено, и в то же время со светской же гнусавинкой, представился тот:

— Володя, Вова или Боб, как зовут меня друзья, — и улыбнулся.

Мать ни слова не солгала — Боб оказался даже безобразнее, чем можно было представить, и при этом всё некрасивое было им, с умыслом или без, подчеркнуто: колченогий, он был в узеньких дудочках-брюках, краснолицый — в красной рубашке и красном же галстуке, короткопалые руки — в манжетах, выступающих из коротких рукавов, косолапый — в щедро демонстрируемых больших, на большущей подошве туфлях. Едва ли его украсила бы и буйная шевелюра, но к ней он и не стремился — над низким лбом была низкая же, тщательно прилизанная, на косой пробор, шапочка волос. Но голос — такой низкий, с четкими, с поджиманьем губ, интонациями, улыбка — с шармом. Вот он, значит, каков — лучший ударник курортного города Джемуши.

Еще один — тот самый Паша, мать которого жалела мама, пришел к ним сам — к братцу, естественно.

Когда-то, в пору своего культорганизаторства, Ксения с его отцом была в областном городе на коротком семинаре пропагандистов. Все пропагандисты, как сорвавшиеся с цепи собаки, мотались все свободное время по городу, по знакомым, по компаниям, только Пашин отец, уже очень пожилой, полненький, с миловидным лицом, сначала после занятий спал на прохладном полу в кизячном домике у хозяев, к вечеру же, набрав конфет в карманы, уходил в летний кинотеатр, где вечером прокручивали на разных сеансах по два-три кино — и все эти картины он смотрел, посасывая конфеты. Уже перед возвращением в Джемуши он попросил Ксению помочь ему выбрать в универмаге пальто для позднего, единственного сына.

И вот уже не было в живых Пашиного отца и умирала его мать, терзаясь тревогой за пришедшего из армии неблагополучного, уже сильно пьющего сына. Смотрела Ксения на Пашу из другой комнаты в приотворенную дверь. Его отец был миловиден, мальчик красив. Но, видно потому, что сильно «поддат», казался слегка сумасшедшим: черные его глаза сверкали, в углах запекшегося, очень красного рта сбивалась слюна, движения были резкими, речь отрывиста и сумбурна. Конечно же мама, ласковая к Пашеньке, потому ли, что жалела его мать или же его самого, объясняла ему, что пить вредно, убийственно вредно, что надо пожалеть и себя, и мать. Паша охотно вступал с ней в полемику, слова полнили его дух или, вернее, дух теснил его и полнил речами, как Елиуя пред Иовом. Юность — это возмездие, сказал Блок. Ничего, мамаша, надо только не расслабляться. Панмонголизм, хоть слово дико, но мне оно ласкает слух. Эх, мамаша, тяжело иногда! Как сказал Джек Лондон, я так хочу. Я так хочу, говорит пьяница и поэтому пьет. Я так хочу, говорит схимник, надевая власяницу. И все философские системы служат лишь оправданиями. Сократ сказал: «Не то знание, что идет в голову». Знание, мамаша, не должно откладываться, как жир у женщины!

— Ах, Пашенька, послушайте совета: не надо пить.

— Жизнь есть жизнь, мамаша!

А рядом, на полу, расставляя своих солдатиков, твердил исступленно Ивануш:

— Я — Спартак! Я — Спартак!

Хорошо это или плохо, что она посмотрела с ним этот фильм?

— Я Спартак! Я Спартак! «Вот тут начнется паника»! Вот тут начнется паника! Вот это настоящая паника! Мама, я хочу плакать, потому что убили Спартака. Но ведь он был живой, когда Валерия приходила? Почему у нее мужское имя, как у нашего Валеры? А тетя Гена бывает? А почему этот дядя, в белом платье, ну, так закричал? Кто такие аристократы? А рабы? Разве наши рыбы — рабы? Я бы хотел посмотреть, как ежи вырожаются. Да не выражение, а как ежата вырожаются. А разве Красс был плохой? Он же кормил жену Спартака и сына. Она сказала: мне тяжело в перстнях, ну, ожерельях. А Красс говорит: потом будет легко. Почему Спартак убил друга? Не хотел, чтобы он мучительно умирал? Как это — мучительно? Чтобы он скорее умер? Хотел скорей умереть? Разве кто-нибудь хочет смерти? А Спартак был один или много? Почему все Спартаки были? Они говорили: «Я — Спартак! Я — Спартак!» А откуда дядя знал, что будет паника? Слышала, как тот толстяк сказал: «Вот тут начнется паника!» Я — Спартак! Я — Спартак! Ну, помчались! Вы просто своих царей убейте! Убейте своих царей! Цари — они жестокие! Ну, помчались! Держись, сынок! Унч! Унч! Унч! Мы мчимся на конях! Мы верные! Мы друзья! Мы мчимся! Э! Э! Э! Э! Мы дрались — я еле-еле всех подрал! А как это в воде рождаются рыбы? Море — это же вода? Как они рождаются в дождике? Ты негритянка, мама? Почему им всем давали мучительную смерть? Я боялся, что того убьют — Красса. Мне понравилось у него лицо — хорошее, правда? Хорошо хоть Спартака не убили до самой смерти: та тетя пришла, а он живой. Я — Спартак! Мы — Спартаки! Унч! Унч!