Наталья Суханова - Искус

Холод. Соседство горячего и холодного. Руки над углями, жар к лицу, но все не унять дрожь. Влад протянул ватничек. Она приостановилась брать: «А вы?» Чуть улыбнулся — и глазами, подбородком: берите, мол, все в порядке. Да уж, немногословен.

Падают сонные веки.

Собираются остальные.

Новый костер. Медленно светлеющий мир.

Когда она попадала в компании, где был брат, он тут же ускользал с ее глаз: слонялся в других комнатах, курил на балконе, на лестничных площадках. Увы, с тех пор как он вырос, они уже не были близки. Ласковость еще проскальзывала иногда, но чаще — избегание, уклонение. Даже с друзьями было в нем некое уклончивое, прикрывающее движение плечом. Престарелых знакомых, которым необходимо было отвечать на их задорно-прямолинейные вопросы, он обегал за квартал. Здороваться не переносил. Лишь на сцене, куда в порядке практики усаживал его иногда за ударные Боб, был он независим и даже надменен: гордо выгнутая шея, плотно сжатый маленький рот. Он вообще, ее братец, стал очень красив.

Его счастье — она и сама не задерживалась в очень уж молодой компании одноклассницы брата.

Но когда она уже одевалась в коридоре, брат подсаживался к Бобу за пианино и — «Паам! Паам! Паам! Паам!» — гнусавым, красивым голосом выводил Боб, и — «Пам! Пам! Пам!» — в тон ему вторил Валерка, и:

«В пасть! В пасть!» — доносилось ей мстительно вслед, и смех девочек из-за прикрываемой Ксенией двери. Что ж, и она, помнится, такая же юная и девственная, как эти девочки, помирала со смеху над матерными частушками Назарея.

Но — пусть их, юные компании, главное — она проникла в компанию Джо. Что поделаешь, она не просто старшая сестра братца (читай — вышедшая в тираж), а еще и писательница, а потому дважды любопытная: к другим и для других. Но ведь и для себя? Сначала братец просто не приходил, узнавая, что и она должна быть, потом уже лишь угибался и был неразговорчив. Вообще же он меньше стал бывать у Джо, и Ксения полагала, что сотворила доброе дело, ибо страшилась, что братец в батю может пойти, даже дальше отца — спиться, как двоюродный Алеша.

По заведенному Джо порядку все работали и занимались (он, во всяком случае, уж точно). Вечером в субботу собирались у Джо, или в парке, или на площади «Пяти ветров» (пять улиц, сходившихся к почте). Зубоскалили, попивали вино, скакали с бытовых тем на философские. Завертывали к музыкантам в «скулежку», кто-нибудь подсаживался к пианино, кто-нибудь отбивал такт по сидению стула. У Джо шатковатый слух, но сильны эмоции. В ключевых местах он потрясал кулаком и — на октаву выше, переходя на мелодекламацию:

Вместо пианиста подсаживался к пианино Боб — хорошие брал аккорды, с горчинкой, хотя только аккорды брать и умел. И вот: «Отвези меня, шофер, в Останкино, в Останкино, где Титан-кино».

И опять к концу выкрикивал Джо: «Но не продавшаяся!», и все завершали печально и торжественно: «И не простившая».

И что уж пели обязательно, так это «Товарищ Сталин, вы большой ученый» (знаменитый, ненавистный тезка Джо!). «Вчера мы ха-ра-нили двух марксистов, мы их не на-кры-вали кумачом». А под конец снова вырывался со своим воскликом Джо: «Мы рубим лес, и сталинские щепки, как прежде, во! все стороны! летят!».

Было уже поздно. Кого ждали жены — возвращались по домам. Другие, прихватив еще бутылку, отправлялись в ночной парк.

Ксения заводила с Джо разговор о цепях Маркова — очень ее беспокоила в последнее время эргодичность (так называлась в одном из научно-популярных журналов, до которых Ксения была большой охотницей, независимость на каком-то этапе некоторых процессов от предыдущих состояний).

— Конкретно! Конкретно! — наступала она на Джо: Конец Рима, как бы он ни сложился, хоть бы и вообще не конец — есть ли в этом какое-то влияние на то, что сейчас?

Ох, ей все-таки нужна была неуничтожимость деяний человеческих: Карфаген или Рим, славяне или семиты, кровавая война, уничтожившая государство или народ — что-нибудь значит это теперь?

— Да! Несомненно! — торжествовал Джо. — Прочти Бредбери «И грянет гром». Человек наступил на травинку, на бабочку — и вследствие этого через тысячи лет возникает атомный взрыв!

— Но ведь это тоже фатализм, шизофренический фатализм!

На другом конце скамейки гудел Боб с гнусавым презрением:

— Это не люди, которые не понимают джаза! Чуваки, это ж пижонство!.. О, колоссальный голос!.. Пижон, настоящий пижон! Но это ж… это ж — не разобраться по-настоящему!

Так хотелось Ксении верить, что если твое усилие создало нечто, ещё не бывшее (или стерло) — ты изменяешь ход истории навсегда — не меньше. Пройдут миллионы лет, сотлеют тела и даже кости, забудутся имена, а сохранившиеся потеряют живой смысл, но ты вошел в тело мира, ибо ты стал, а подлинно ставшее не исчезает. Но так ли это? Не эргодичен ли процесс? Не случилось бы то, что сейчас, все равно, что бы ни происходило раньше.

— Фатальности нет и быть не может! — решительно и весело утверждал Джо. — Потому что мир иррационален!

— Какой иррационализм? Зачем тебе иррационализм? — допытывалась Ксения в восторге не от его иррационализма, а от согласного их неприятия фатальности.

— А просто мне всё надоедает, — весело объяснял Джо на ходу, ибо они уже отправились в набег на музыканта-скрипача, который недавно остался один в казенной комнате — его соседи получили собственное жильё.

— Вот если вилка сегодня лежит так, то чтобы завтра она лежала уже вверх тормашками. Если сегодня стол треугольный, то чтобы завтра он был четырехугольный, а послезавтра — круглый…

— Вот сука эта Ксенька, — чертыхалась сзади Ирка, — опять заливается соловьем, а эти кобели крутятся возле!

— Ну! — с веселой готовностью откликалась ее конфидентка еще с пяти детсадовских лет. — Вот ****ь!

Их поражала эта старуха Ксенька: каблуки носит такие, что они и в комнате-то подворачивают на этих каблуках ноги, привезла из Москвы модную помаду и они искали такую же, а тут ещё мать Джо намекала, что сын у Ксеньки от Джо, хотя Джо говорит, что в то время, как рожала она своего Ивануша, они и знакомы-то не были.

Увидевши на улице уставившуюся на них пожилую чету, Боб заверещал дурным голосом — он ненавидел стариков и французов: французов, что убили Пушкина, стариков за их неизменно оскорбленную стойку перед его вызывающим видом:

— А я горжусь, что я стиляга! Стиляга — это тот, у кого есть стиль. Пижоны! Старые перечницы!

Музыкант был дома и не спал. В комнате после отселения других лабухов был наведен порядок и установлена новая стереофоническая аппаратура.