Наталья Суханова - Искус

Заботливые мамаши время от времени просыпались, беспокоясь о разметавшихся детях, поднимали рамы, провалившиеся в зазоры, — гул становился тише, от духоты покрывались испариной спящие люди. Но через какое-то время где-то вновь падали в зазоры рамы — и шум и стук снаружи врывались вместе с ветром, гарью, холодком, душистостью, опять становилось сладко, подступали смутные чувства, слова, фразы, блеск. Думалось, что вот сейчас в эти самые минуты где-то живут, где-то есть и Виталий — ее курортная, короткая, такая сумасшедшая когда-то любовь, и Милка, и Ольга из Озерищ, и те юные прелестные юноша и девушка, встречавшиеся на маленьком, коротком, почти пустом перроне, которых подстерегала она взглядом из электрички. Никого из них невозможно представить теперь. В эту ночь они живут в ней, но не теперешние. Современники? Сомнительно. Только последние известия, да, может, те песни, которые сейчас поют в эфирном времени, еще остаются общими для всех них, делая их современниками. Во всем остальном они уже в других пространствах и временах. Можно еще — сказал бы наверное мачадовский Майрена — использовать телевизоры вместо часов на жилете Господа Бога, размышляющего (если бы он снизошел до этого) над проблемой одновременности современников. Одновременным с нею сейчас был Виталий сколькотолетней давности, потому что она вспомнила вдруг вживе, как он играл ей в пустой комнате клуба. «Это — тебе», — сказал он, но в страстной жадности сердца она не могла понять, что выражает его лицо и что выражает музыка. Они были сродни друг другу, его лицо и эта музыка, как бы не отсюда, а она была вся отсюда, и вот, в теперешнюю ночь он был ей современник, потому что его лицо и руки были перед ней и она слышала эту музыку, но Ксения всегда была вербальна, ей больше бы сказали слова, она верила в слово, как верующий в молитву.

А еще стихи давно ушедшего человека были ей современниками: «Золотое руно, где оно, золотое руно? Всю дорогу шумели морские тяжелые волны. И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно, Одиссей возвратился, пространством и временем полный». Тяжелые волны, пространство и время не положишь на стол терпеливой супруге. Это вам не мелкие фразочки типа: «Любые отклонения выравниваются, и будет то, что уже есть, потому что всё уже есть — дело в том, что прошлое и будущее уже есть и даже возможны сигналы из этого будущего». Какая гадость, какая пресмыкающаяся фатальность! Но допустим, допустим! От противного — сдвинемся, разовьем мысль: это ведь и называется доказательством от противного. Допустим мефистофелевскую колоду времен, эпох, которую ничуть не смещают шуточки Мефистофеля или перемещения во времени, как путешественники не сдвигают с места пространств. И допустим, соответственно, машину времени. Добротная машина времени, аппарат-прыгун, зависший как в черной дыре — в безвременье, пока вертится под ним шар столетий! Всё отбушует, выровняется в истории, и некий, скажем, француз (естественно, не русский, на антиутопии ведь право только у них, на их «прогнившем» Западе, у нас — право лишь на светлую утопию: господи, утопии, кажется, еще противнее антиутопий), некий, скажем, Поль или Шарль, переждавший в надвременье — так он считает — катаклизмы, готов спуститься в мир просветленный, где он не будет уже «винтиком», а, как и положено в светлом будущем, — явится человеком-творцом, да еще и назидателем, и сказочником, рассказывающем о фантастически безумном прошлом.

А теперь — как в геометрии: но если так, тогда и это так, но если это так, то не может быть того-то, а оно есть.

Кант тоже играл в эти игры, и конечно же у него наличествовал Ряд — без его величества никуда: «В самом деле, — писал Кант, — если мы допустим, что мир не имеет начала во времени, то до всякого данного момента протек бесконечный ряд следующих друг за другом состояний вещей в мире. Но бесконечность ряда именно в том и состоит, что он никогда не может быть закончен». А между тем ежесекундно заканчивается, прерывается.

Поиграем же еще в эту игру: геометрия, но как она закручивает сюжет! Впервые, кажется, у нее складывался такой извилистый сюжет. Переселенцы во времени, оседлавшие машину времени, перескакивающую эпохи, устремляются в Новый Свет один за другим — и рушатся, бесследно, бесшумно рушатся железобетонно-мощные эпохи. Стоило сдвинуть в мире то и другое, — и как лопаются, рвутся скрепы на вздувшемся теле причинно-следственного ряда, едва Ахиллес осмеливается обогнуть ползущую впереди черепаху! Кричали в домах сумасшедшие, потерявшие не только близких — самую память о них. Исчезали моря. Страх и ненависть бушевали в еще недавно спокойном мире. Сдвигались, коробились, громоздились, рушились пласты, ряды эпох. Рушился мир, потому что из-под него выдергивалось прошлое…

В ее голове толпились, сталкивались еще неокрепшие мысли, новые фразы. Слова заменялись, выстраивались в другом порядке, и это уже было другой мыслью, другим чувством — нельзя прерывать рождение, развертывание мысли даже для того, чтобы перевести дух. Нельзя насиловать мысль, но и отвлекаться от нее нельзя, нельзя торопить ее, но нельзя и медлить. Мыслей было много — они ветвились. Ах, какие тут были штуки: и память, и — как пустота — беспамятство, в котором еще жило чувство полноты. Редкая вещь, у нее закручивался сюжет, да ещё двойной, тройной — целая петарда спиралей. И — фраза, фраза этого несчастного переселенца во времени: «Вы ненавидите нас, переселенцев, вы называете нас убийцами. Вы горды собой, вы прямо-таки великомученики. Но ведь это чистота неведенья, короткого ума, и только. Каждый из вас так же лелеет одно будущее и убивает другое. И матери — эти святые, вырывающие из чрева доверчиво припавшую к ним жизнь. Люди зренья, мы видим только картинки. В защиту себе те, у кого послабее нервы, поверили в судьбу и фатум. Древние с удовлетворением смотрели, как наказан Эдип, решивший уклониться от позорной судьбы…

И все-таки, все-таки Эдип уклонился хотя бы от Фрейда. Да, он убил отца, но не от позорной противоестественной кровосмесительной ненависти, а по случайности, в бою. И мужем матери своей он стал не из позорной противоестественной кровосмесительной любви, а по воле народа. И он полон достоинства. В то время как отец его, проколовший ноги ребенку и бросивший его на съедение зверям, воистину отвратителен.

Эдип тоже был ее современником в эту ночь.

Не слова, не фразы — что-то, как более легкая материя, реяло вокруг нее, что-то, что только что было возможным, почти действительным, исчезало, растворялось. Но интонация, запах чего-то, еще несвершённого, веял в воздухе. И явно было притворство вещей, которые пытались сделать лицо обычности, обыденности… Непрочность, незнание, необъяснимость. «Они боялись спать — словно, проснувшись, могли не найти друг друга». Пустые руки, протекшие сквозь пальцы время и любовь. Плотность и прочность материи, которая вдруг начала зыбиться, расступаться. Опора, ушедшая из-под ног — и тогда тебя начинали держать вода и воздух. «Время спутало свой шаг для того, чтобы мы могли встретиться»… И что-то еще…