Наталья Суханова - Искус

За этим помешанным особенно тщательно следят санитары — раза три-четыре в день балагур пытается покончить с собой.

Между тем теперь уже за столом разговор идет о какой-то выставке, о художниках. Прекрасный хаос непредсказуемых поворотов разговора в позднем, свободном застолье. Летняя ночь — эта слоистая тьма со свежестью и теплотой. И её рассказ, который движется сам собой в ней, минуя еще только угадываемое — движется к завершению:

«И слыша извечное: кто ты? откуда? почему я словно уже знал тебя?», видя, как касаются, словно не веря глазам, пальцы влюбленного — лица возлюбленной, художник теребит карандаш, но бросает рисунок после двух-трех штрихов. Ибо Альберто из тех художников, что знают гораздо больше, чем дано им поведать».

О, в своем рассказе она поиграет на антимониях, как играют непринужденно ими пространство и время! Или это антиномии играют пространством и временем?

С Аликом они условились встретиться, чтобы сходить на выставку. Он встретил ее у метро:

— Не возражаешь, если мы на минутку забежим ко мне — я должен позвонить отцу.

Неужто начинался роман? Она видела, что нравится ему. Или, возможно, ему нравилось, что она писательница. С тех пор как родила Ивануша, она забыла об искушении, но иногда казалась себе старее Анны Кирилловны — ведь та и сейчас жила женской своей сутью: «И страсти, и любовь моя со мною».

— Хозяйки нет, — говорил ей Алик, открывая дверь, — но это не маневр, чтобы завлечь тебя в западню.

— Ты считаешь, это могло мне прийти в голову?

— Хитрая, — сказал Алик, и, кажется, кто-то когда-то ей это уже говорил. — Чай? Кофе?

Пожалуй, нет. За столом, особенно одна, наедине, она чувствовала себя неотесанной: есть, глотать, сыпать крошками.

— Не скучай, да? Смотри книги — есть хороший Сезанн.

Он звонил отцу — куда-то на юг. На юге был и Янушек — она постоянно ощущала некую пустоту справа от себя, там, где рядом с ее стояла его кровать, и он засыпал, держа ее за руку, там, где обычно в их совместных прогулках двигался он, подергивая ее за руку, если она задумывалась.

— Может, останемся? — сказал, опираясь на подлокотники ее кресла, Алик. Близко улыбаясь, смотрел он на нее. Улыбалась, демонстрируя невозмутимость, и она. Но, покосившись в зеркало, увидела неприлично для её возраста красно-смущенную пожилую девицу. Предательское лицо!

Зазвонил телефон. Он помедлил над нею, выпрямился, улыбнулся и заспешил к телефону. Она слегка дрожала. Поправила, взглянув в зеркало, волосы.

— Извини, — сказал Алик, войдя в комнату и поспешно вытаскивая сигарету из коробки, — Это после долгого перерыва звонит моя бывшая жена. По этому случаю надо закурить.

И исчез с сигаретой и пепельницей.

Разговор был невнятный — на полуответах и полувопросах; вернулся же он, что называется, не в себе.

— Чай? Кофе? — пошутила она.

— Черт, стоит ей позвонить, и недели усилий… Если не возражаешь, я немного еще покурю. Она старше меня, но дело не в этом. Несколько лет ссор, примирений, всяческого сумасшествия. Я почувствовал, что на это уходят все силы, а мне они нужны для другого. Я не для тюрьмы, даже такой. Я хочу быть.

Это понятно. Она тоже выбрала Януша и свободу быть. Но что же тогда она делает здесь? Чего ей не хватает в том сбалансированном мире, который выбрала она для себя? И почему она обижена и разочарована? Не любить, но быть любимой? Что-то вроде того. Таких называли в старину бессердечными кокетками. Впрочем, куда уж ей! И почему — бессердечными? Именно этого хочет её сердце — того, что окружает женщину влюбленностью и восхищением. Разве нельзя?

Кажется, уже из вежливости он попробовал снова притянуть ее к себе — она решительно предпочла выставку.

Выставка, кстати сказать, оказалась закрытой. Но даже лучше — они бродили и разговаривали. Что-то выплескивалось и тут же забывалось.

— Когда я была студенткой, у меня это вызывало ужас — соты домов.

— Отец тоже говорит, что город ему неприятен деиндивидуализацией.

— Помните этот рассказ Ренара «Кто умер»? Это в последний раз был жив…

— В вольном моем переводе Гёте говорил так: мало кто понимает, что форма и личность — это всё.

— В научной работе меня подавляет, что по ней никогда не скажешь, что за человек ее автор — других не подавляет, а меня подавляет.

Русый блондин, Алик был невысок и, верно, будет всегда молод. Он немного напоминал ей Виктора. Не Виталия — Виталий мягче, молчаливее, с грузински удлиненным, округлым подбородком, такой светлый, но с очень близким черным краем. Виктор был трагичен, но не загадочен. У Виталия рядом всегда был край, но он не был трагичен, а просто неуловим: может быть, от молчаливости, но, возможно, и молчалив-то он был от невыразимости, и поэтому же музыкален — вместо слов. Виктор и Алик — эти ее склада. Виталий оказался нужнее, ей и сейчас еще нужен он.

Пожелав сочетать привлекательность и подвижность, красивые туфли и привычную ходкость — она довольно быстро сбила пятку. Попробовала перетерпеть — они шли и шли по длинному бульвару вдоль широкого, в две улицы шоссе. Не вытерпела — взвыла. Алик собственноручно прилепил к ее пятке подорожник — к ее окровавленной пятке прохладный подорожник. Но подорожник тут же разогрелся и скатался. Своим носовым платком он обмотал ее несчастную пятку.

— Какие круглые, детские коленки! — сказал он. Поднял ее со скамейки, обнял за плечи, и она прижалась к нему.

— О, — сказал он. — Да ты, оказывается, тоже немного женщина! — И ласковый взгляд сверху. — Может, пойдем ко мне? Мне кажется, мы оба этого хотим.

— Нет, — сказала она. — Для этого нужно уже любить. А ты еще не долюбил. И от этого, между прочим, бывают дети.

— Не обязательно!

И он тут же с увлечением погрузился в рассуждения о расслоении любви и секса, о новых противозачаточных, о том, что это меняет мир. Но она ничего не хотела разделять и расслаивать. К тому же она в самом деле, наверное, не была настоящей женщиной, ей только это вот и нужно было — прикладывание им подорожника к сбитой ее пятке, улыбка на ее круглые коленки и рука, так легко привлекшая ее к себе.

Вот и всё. Племянницы Анны Кирилловны сгорали от любопытства, что стояло за ее свиданием. «Ничего», — сказала она честно и лживо.

— Что за жена была у Алика? — спросила Ксения, когда сидели они вдвоем в комнате Анны Кирилловны наверху. В пепельнице тлела сигарета. Прижмуриваясь от дыма, Анна Кирилловна что-то шлифовала наждачной и пилочкой.

— Его жена? Она старше его, но не в этом дело. (Дважды за день одна и та же фраза. «Не в етим дело» — сказал бы Илимыч).

Ксения слушала со сложенными на коленях руками, поглядывая то в окно, то на шкафчик с восточной малой скульптурой из «мыльного» камня — человечки были вплетены в узоры цветов и ветвей, просветы сквозили обратным узором, эбонитовые подставки отделяли желтоватую, голубовато-зеленую в камне, неразделенную жизнь растений и людей от грубоватого здешнего мира.