Наталья Суханова - Искус

О, как играют пространство и время, когда начинаешь их вопрошать. Как играет сознание, когда перед ним стены и пропасти. И как сильно вдруг чувство отсутствия чего-то, что тебе неведомо. Отсутствие пусто, но в нем есть обратная, полая форма.

— Он был смешной, мой первый муж, дролечка, — говорила Анна Кирилловна, опираясь подбородком на ладонь той же руки, которой придерживала папиросу. — Мы были в Германии и много шлялись. Он говорил: «А откуда ты знаешь, что я — это я? Тебе не кажется, что мы остались вон там, на той улице, а здесь уже не мы?» Мы исходили пешком всю Германию. Мы были такие молодые, что, по-моему, он даже женщиной меня не сумел сделать. Нас было трое: два друга и я, я любила их обоих, и один из них был моим мужем. Тот, второй, умер у меня на руках, и я не знала, смогу ли я дальше жить. Мы стояли вместе над ним, и муж сказал: «Ну что, старушка, иди готовь ужин» — и я пошла и приготовила. И мы ели, а дверь в комнату, в которой лежал умерший, была открыта, и мы опять были втроем. Было нам всем тогда по двадцать, и я знала, что никогда никого уже не буду так любить, как любила этих двоих. И никто не будет уже так любить меня, как любили они.

— Ваш первый муж, он жив? — спросила Ксения.

— Давно уже мертв. Он был в большевистском правительстве и погиб одним из первых. Его жена прибегала ко мне, а что я могла? что я могла? А победи в этой партийной борьбе они, было бы столько же трупов. Как сейчас в Югославии не осталось почти никого из тех, кто был в сопротивлении и делал революцию. Они убивают друг друга, и с этим ничего не сделаешь.

Низкий рокот самолета прошел над ними, сотрясая дачу.

— А теперь еще это, — сказала Анна Кирилловна, зажимая уши. — Они погубят Землю, и я рада, что не доживу до этого.

— Сейчас приедет Алик, — сказал, спускаясь по лестнице, Костя. — Сядем ужинать немного позже.

…Пока их знакомили, Алик, сын Костиного друга детства, весело поглядывал на Ксению: им сообщили, что Алик не то в аспирантуре, не то в докторантуре, а Ксения — молодая писательница.

— Документы… — говорила за столом Анна Кирилловна.

— Знаешь, Алик, больше всего врут документы. Никто и ничто так не врет, как документы и письменные свидетельства. Всем известно, что однажды Алябьев и три партнера играли в карты. Среди них был шулер, который передергивал. Алябьев дал ему пощечину; на руке у него был тяжелый перстень, и случилось так, что удар оказался смертельным. Алябьева судили. Это то, что известно из документов и показаний свидетелей. Только так и осталось неизвестно, что убивший шулера игрок был не сам Алябьев, а его зять. Алябьев взял на себя его вину, но уж конечно никаких документов об этом не сохранилось, потому что это был бы документ о клятвопреступлении, наказуемом каторгой… Или Киреев, герой турецкой войны — наш дальний родственник, как и Алябьев. Царю Николаю понравилась в свое время красавица из боковой ветви нашей семьи, и она была пожалована во фрейлины. Говорят, отец ее сказал: «В нашем роду девок не было, хотя бы и царских» и отослал ее в имение, где она вскоре и вышла замуж, и уже с мужем вернулась ко двору. Ее первый сын так походил на царя, что когда он участвовал в турецкой войне, говорили, что это переодетый великий князь. В семье знали правду. Правда была на лице старшего сына. Но ни в одном документе вы этого не найдете… А кому это нужно? Кому это нужно? Да нет, никому это не нужно, как не нужны ни эти самолеты, ни, прости меня господи, очень многое из того, чем занимаются высоколобые люди…

— Ну-ну, мадам, вы слишком категоричны, — с удовольствием разглядывая бутылки на столе, пропел Костя. — Тебе водки или коньяку?

— Плесни водки — вот этой.

— Вам?.. Вам?

— Ей-богу, — сказала задумчиво Анна Кирилловна. — Впрочем, в отвлеченных ученостях я всегда была дурой, и напрасно мой муж — не Костя — бился надо мной, стараясь меня образовать по части немецкой философии…

От ворот позвонили.

— Я открою, — поднялась Ксения.

— Я помогу, — поднялся за ней Алик.

У ворот спросили, как проехать на шоссе. Машина тронулась, поехала. Они еще постояли, глядя, как пробирается она по колдобинам, как ныряет впереди нее свет, слушая, как набирает она за поворотом скорость. А потом пошли по невидимой в темноте дорожке — лишь чуть серели сбоку кусты серых во тьме цветов. Политые к вечеру из шланга (Ксении осточертевало тягать эту тяжеленную кишку и водить-водить по воздуху рассыпающейся струёй, пока сытая земля не покроется лужами) они теперь благодарно благоухали. Ксения с Аликом не спеша шли к дому, светившему окнами в другую сторону, словно отводящему от них глаза. Сбившуюся с дорожки, Алик вернул ее за руку.

— Это что же, — спросил он, — с детства туго бинтовали?

— Как? — не поняла она.

— Ручки маленькие, как ножки у китаянок.

— Тюркских кровей, — похвасталась Ксения. — У Анны Кирилловны тоже есть эта кровь.

— У нее всё есть: сенаторы и генералы в предках, писатель-муж и любые крови, но вот руки и ноги у нее узкие, однако совсем не маленькие, — и провел пальцами по ее руке.

— Ну что? — спросила, выходя на террасу, Анна Кирилловна.

— Машина? Они часто тут плутают в поселке.

Ее зажигалка не срабатывала, Алик зажег спичку, поднес к лицу Анны Кирилловны — смуглая ее рука старчески вздрагивала. Костя вынес ей шаль. Ксения села на перила к столбику.

— Будете? — протянул ей пачку Алик.

Она почему-то взяла — хотелось, чтобы он поднёс спичку, чтобы их лица сблизились в маленьком коротком свете. Нравилось нравиться. Чего-то такого давно в ее жизни не было. Удобная штука папиросы, жалко, что от курения омужичиваются дыхание и голос. И темнота тоже удобна. В темноте есть только голоса, маленькие шутихи окурков, летящих в бездну за перила. Совершенно свободно чувствовала себя Ксения и потому вполне хорошо рассказала о странном попутчике на полке под нею, который как-то беспокойно вскакивал и снова ложился, пока не решился, не посмотрел ей в лицо, не сказал отрывисто: «Простите — вы не так лежите» — потому что она лежала головой к проходу, а не к окну, и только тут она поняла, что именно это не давало ему покоя.

— Шизофреник, конечно шизофреник, — смеялся Костя. — У них всякая идея — идея порядка.

Рассказывали о шизофрениках с их беспокойством, если что-то не по правилам, с особым значением для них неких слов, движений или взглядов…

— Да, — говорил некий весельчак в сумасшедшем доме, где пребывал и Поль Хорди (так, именно так будет кончаться ее фантастический рассказ), — да, я единственный нормальный во всем этом сумасшедшем доме. Разве вы не замечали, что сумасшедшие, при всем различии проявлений ненормальности, начисто лишены чувства юмора? Все они и пальцем не шевельнут просто так, они ведь уверены, что каждый их шаг, каждое слово, и то, как оно сказано, имеют сакраментальное значение, — стоит им не так шагнуть, и мир погибнет, провалится в тартарары. Ах, если бы вы знали, как комичны эти люди! Зачем мне менять место жительства — нигде уже не будет так смешно. Каждый из них — как муха, оцепеневшая от страха, что, если она поползет не в ту сторону, мир погибнет. Все они спасители мира. Ничего не может быть забавнее этих оцепеневших или суетящихся букашек! Ха-ха-ха-ха!