Наталья Суханова - Искус

— Нет, — подумав, и без обиды, отзывается Женя. — Это просто выделение главного, отметание видимости. Женщины очень во власти видимостей.

— И ты мог бы на глазах у других, ну, переспать с женщиной?

— Нет, наверное. Но смерть — это ведь тоже интимное, однако и кишки себе в живот запихивать нам, а вам рожать приходится на виду.

Больше к этой теме не возвращались, да и вообще пик — чего, собственно: нежности, взаимотяготения, сопротивления? — прошел. Стало так холодно, что невозможно сидеть. Испытание последними часами ночи, памятное ей по ночевкам в походах. Холод подвигал их с Женей к трассе — так, без надежды, в общем-то, и — о, чудо: какой-то дежурный автобус подобрал их и довез до Курского. В духоте вокзала одолела мучительная сонливость, они неудержимо проваливались в минуты сна, чтобы тут же очнуться с ломотою во всем теле, с резью в глазах, с какой-то чесоткой и обалделостью.

В то время Курский не был еще огромной клоакой времен перестройки, когда спят на заплеванном полу, договариваются — не понижая голоса — с пьяными дешевыми проститутками, бьют в переходе двое одного в живот и пах кулаками и ногами, и он оседает по стенке, двое отходят, кружат, накапливая силы и злость, возвращаются, пока он пытается отползти, и снова деловито пинают и бьют, и у него кровь изо рта, и он: «ребята, ну!», а мимо идут сотни людей, и ни один не взглянет, не крикнет, не смотрят и на двух пожилых женщин, растерянно взывающих и охающих: ни проходящие, ни бьющие, ни избиваемый; наконец двое бьющих берут избитого под руки и куда-то тащат — может, от милиции, которая изобьет их троих еще жесточе, а может — добивать; и волокут два милиционера мертвецки пьяную молодую женщину, платье ее задирается, под платьем же нет ничего, ноги бесстыдно раскинуты и видно нежное, узкое, черное со смуглой узкой впадиной, моложе ее самой, спившейся, беззащитной… Но уже и тогда, в застойные времена, вокзал был забит отвергнутыми поездами и гостиницами людьми, которые маялись на вокзале в неприкаянные часы удушливой в сильном электрическом свете ночи.

Утром, когда Женя провожал ее к метро, они остановились у кинотеатра. Показывали картину по пьесе О’Нила. Они сидели в пустом почти зале, и была на экране любовь, почти без слов, жестокая и властная, и, как за несколько часов до этого, — она прижалась плечом к Жене, и он держал ее руку в ладонях.

Они почти не говорили, расставаясь. Хоть бы он еще один раз сказал, что приедет за ней. Она улыбнулась:

— Представляю, как накинутся на тебя с вопросами друзья. Скажи им, что всё было — не хочу, чтобы они тебя жалели.

Коротко обнялись и разошлись.

За каких-то три дня два искушения — после пяти лет спокойной семейной верности. Откуда же вдруг беспокойство? И чего, собственно, стоит верность, которую не искушают? И само искушение — не плотью ведь, а влюбленностью. Но почему именно сейчас ее искушали — с разницей в сутки двое? И в обоих она была почти влюблена. С какою болью смотрела она вслед Жене!

Впрочем, что ж, в искушениях она не вольна — она вольна только в верности.

Ничего страшного, закон парных случаев, как сказала бы Анна Кирилловна.

А через день с этого же вокзала она уезжала домой — к Янушу.

Но, мама, ты же знаешь, ты и сама ведь была ребенком. В детстве все как дауны. Знаем что-то помимо слов. А слова нам чужие — только для игры, для подобия взрослым, для важничанья. Вы вот спрашивали меня, маленького, есть ли Бог, а нужно вам было не «есть ли Бог», а мое детское суждение по этому поводу. Или: «Солнце живое?» — и я понимал, это такая игра — на сообразительность, на интересность. Правда, было сильное сомнение: может быть, все-таки вы что-то знаете или знаете, что могу что-то знать я. Когда вы говорили: бытие, метафизика — в этом было близкое тому, что ощущал, чего искал я. Но по моей ли, по вашей ли малости, неразумности, нестыковке об этом было немыслимо говорить: нету нужного языка, слова есть, а языка нет.

Пространство в детстве очень сильно воспринимаешь. Время дня. Плоскости. Освещение. Контрасты. Едешь на велосипеде — свет наискось. Некоторые пограничные моменты: вошел в свет, вышел. Вхождение тебя в свет. Вхождение света в тень. Тени света. Насколько это тонко всё на озере у воды!

С солнцем очень много в детстве связано. Голова нагревается. Из этого горячего, солнечного — в студеность воды — удар, мгновенный переход из одного мира в другой. Удар, но предвкушаемый, представляемый — и все-таки каждый раз новый. Взрослея, разлюбишь эти удары. Станешь сглаживать их знанием: это воздух, а это вода, это свет солнечный, а это тень дерева. Санки языком — ужас, но и его хочешь. Кататься с горы — за что такая радость! Тяжелые санки разгоняются со страшной силой. Или майские жуки — напор в спичечном коробке, сила, сопротивление — такая мощь такого маленького.

Сила и свет говорят так много. Особенно контрасты. Словно мы в этот миг что-то понимаем.

Странность, сильная стронутость души. Многообразие не дает такого соударения, оно растворяет одно в другом, сглаживает, многократно перебивает: листва вспархивает, коляска едет, прошел человек, девочка болтает ногой, собака чешется. В многообразии только некоторые звуки дают нечто вроде мгновенного стягиванья многого в молнию. Как небо стягивается в молнию, выплескивает.

В детстве я удивлялся, почему мне странно то, что не странно другим. Ведь странно, когда из горячего воздуха входишь, ныряешь в холодную воду, и как может быть, что они настолько разные — ведь рядом же! Странно, что само солнце, совсем не такое большое на небе, не такое уж невероятное при том даже, что на него в упор не посмотришь, и вообще оно само по себе, ему как бы не о чем говорить с тобой — и однако свет от него даже на блеклой стене дома так полон мощи и говорит что-то такое, чего словами не скажешь. И почему другие не думают о том, о чем думаю я? Почему я такой странный для самого себя? Какое отношение ко мне имеет мое клетчатое пальтишко, и моя рука, на которую я сейчас гляжу, и мальчик, которого я, проходя мимо, вижу в зеркале? Зачем дети играют, а взрослые ходят на работу? Для чего люди живут? И почему, когда я спрашиваю, никто не понимает, о чем я спрашиваю?

Разве не странно также, что в соседних квартирах, между которыми только стена, люди спят совсем почти рядом друг с другом, — я сам видел, где кровать у наших соседей, — но они об этом совсем не думают — только потому, что у них разные квартиры. И не странно ли, что сначала был камень, а потом его вмазали в основание стены, и никто о нем уже не думает как о камне — забыл ли уже и камень себя, когда он стал стеной?

Скука? Скука тоже есть. В Казарске. Все там для меня ничтожное, смехотворное. Там и километров-то настоящих нет, — говорю я тебе. Бочка с мотылями. Малюсенькая ледяная горка. Разговоры о «бабайке», которого, понятно же, вообще нет. Лживый, смехотворный язык казарского бытия — реальность ведь тоже обладает языком, каждая — своим. Языка казарской реальности я и слышать не желал.