Наталья Суханова - Искус

И уж если природа, то не ландшафт, не поле и лес, не море, — а радужные, тончайшие мыльные пузыри, льдистость сосульки, кашица подтаивающего, подтаявшего снега, ледяная горка, с которой, визжа, в «куче мала» съезжаешь снова и снова, во все возрастающем азарте до самозабвения.

А если уж игрушки, то какие-нибудь очень маленькие. Маленькое удобно для того, чтобы быть только твоим, для прятанья и свободы воображения. Для крохотного — мир просторен и необыкновенен: можно жить на листьях и цветах, можно прятаться в любой щели и наблюдать со стенных часов за тем, что в комнате. Можно, наконец, пройти через рукав старой шубы, пылящейся в углу на вешалке (отголосок «Щелкунчика») и попадешь в царство. Ты тоже после волшебства можешь туда пройти. География, мир, космос тебе неведомы, но ты знаешь, что есть волшебное. Волшебное же всегда вещь; палочка, камень, кольцо, ковер-самолет, печка-самоходка, запечатанная бутылка, осколок. Отсюда удивление от двух сказок Андерсена — как странно, он пишет, что соловей настоящий лучше искусственного, а роза лучше волшебного горшочка, нюхая запахи из которого, можно узнать, что варится в любой кухне королевства. Дерево, цветок, птицу можно жалеть, но они не волшебны. Ваза может быть и красива, но осколок от нее лучше — ведь за черепком с двумя женщинами у колыбели была не память о супнице, потому что не к обеду это все относилось, не о вазах давало знак, а о другой неведомой жизни, как в хрустальном яйце в рассказе Уэльса — не хрусталь, и даже не мастер были важны, а мир крылатых людей; и крылатость их была совсем не то что крылья, и дверь в стене в другом рассказе Уэльса была не дверью, а то проявляющимся, то исчезающим входом в неведомое.

Все это забылось в отрочестве, как ненужное, детское, глупое. Мое отрочество идейно, тоталитарно, устремлено к абсолютам. Принцип, убеждение, высокая идея и абсолютное превыше всего. Всякое сомнение или, что сильнее, интуитивное отвращение подавляются, преодолеваются.

Первой идеей, кажется, были всемирные сады, великие цветенье, душистость и плодоношенье — и это при том, что я не любила фрукты и сады. Приняв какую-то идею и установив цель, я тут же принималась вычислять и планировать путь к осуществлению ее — вычисленные и спланированные практические шаги к осуществлению моей всеземной, всечеловеческой идеи, а потом и космической. Идеи были мне, признаться, почти всегда скучны и неприятны: пионерские собрания, разбивка сада на пришкольном участке по моей же инициативе. Но, конечно, я не разрешала себе даже понять это. Потому что уже в то время я была человеком «галочки», который, не поставив галочки в конце дня, презирает себя за потерянное время.

То же с войной. Едва прозвучало из динамика «Вставай страна огромная» — я, не откладывая, определила свое участие в ней: с усердием занималась санитарным делом (был у нас такой предмет), в образованной мною же тимуровской команде собирала дикие плоды и устраивала набеги на колхозные сады с целью посылок плодов на фронт, но и это было головное, благо нас скоро выгнали с чердака нашей штаб-квартиры, а наворованное в колхозном саду отобрали. Война была великой и справедливой, и понятно, что с нами со всеми стало бы, не победи наши в этой войне, но, господи, как всё, начиная от самой войны и до нашего участия в ней, было серо, как долго еще после победы был сер мир и серы дни, перебарываемые, правда, к этому времени новой идеей, вспыхнувшей передо мной — о некоем космическом, ослепительном смысле бытия. Этой новой идеей была перечеркнута предыдущая, сверкнувшая мне со страниц «Братьев Карамазовых» — идея Бога.

Должна сказать, все идеи моего отрочества и юности были привиты, черенкованы на древо моей жизни из книг. Их можно было бы также назвать ответами, черенкуемыми на древо моих вопросов, все сильнее одолевавших меня. И подспудно древом моим отторгались не только конкретные шаги осуществления этих идей, но и сами идеи.

Так называемая общественная, социальная деятельность, которой я честно, убежденно отдала столько сил в своей жизни, почти все предметы в институте, почти каждая работа, которой я занималась, начиная с юридической и комсомольской, хлопоты о пристраивании своих произведений, взятый на себя мною брак, частенько даже писательство — были мне неприятны. И сами идеи постепенно тоже. Так почему же, почему? А все потому же: я очень рано стала существом «головным», шизоидным даже, которому жизнь не в жизнь без всеобщей идеи и цели. Приняв с восторгом идею, я уже не разрешала себе видеть, что она претерпевает во мне изменения — от высшей, прекрасной до отвращающей.

Я долго оставалась стойким, самоотверженным солдатом: ведь главное — цель, я только средство, и все эти субъективные «хочу — не хочу», «приятно — неприятно» не больше чем инфантильность и слабохарактерность .

Януш увидел девочку, проходя из тьмы лестничной площадки на свет открытой на улицу двери. Сначала он видел только темный силуэтик. Но через несколько шагов солнце оказалось на одной линии с девочкой, и золотом вспыхнули ее легкие прямые волосы, и золотой чертой очертилось все ее тельце, ставшее совсем черным. Он шел и помнил, что на балконе над дверью лежит старуха, которая приготовилась умереть: фиолетовые тумбы её уже почти мертвых ног виднелись сквозь балконную решётку. Сам солнечный свет останавливался и копил свою духоту возле умирающей. Януш обычно старался прошмыгнуть из двери и мимо балкона скорей. Но сейчас в дверях стояла девочка, и подойдя он увидел ее подробнее: голубые глаза, короткий нос, две острые морщинки у губ — у губ, которые силились не улыбаться, но дрожали меж смущением и смехом, и так же дрожала ямочка на ее щеке, пока рот сдвигался невольной улыбкой вниз, а щеки приподнимались, и приподнимались плечи, торчащие из бретелек сарафана. Плечи, острые ключицы, тонкие руки даже на свету были черны от загара, а ногти на руках были почти белые. Белые ресницы смущенно помаргивали. Были коротки и густы золотые щеточки бровей.

Волосы и острые морщинки в углах веселого рта поразили его такой силой жизни, что еще ярче вспомнилась умирающая старуха — стоило чуть сдвинуться, и видны были ее синие от гнилой воды ноги. Он знал, что это тайна: отвесно стоящие рядом тьма и свет, прелесть и уродство, ртутно подвижная жизнь и предсмертные духота и безвременье. Он боялся этой тайны, но она притягивала его. Может, не нависай тот балкон над дверью, в которой стояла беловолосая девочка, он не влюбился бы в нее так сладко, так всепронизывающе.

Ее звали Лиля. Она была настоящая обезьянка и у нее была красная собака Найда и брат с разными глазами — оттого, наверное, был ее брат такой злой и безжалостный. Разными глазами был отмечен он, чтобы его опасались — все, кроме сестры, для которой он был сторож и защитник.