Наталья Суханова - Искус

Кажется, в детстве отталкиванье сильнее, чем потом, труднее поддается уговорам. И скука скучнее, и горькое горше. Взрослый, я могу спокойно проглотить и хину, и касторку.

Взрослый, я могу прочесть неприятную мне книгу и даже убедить себя, что она мне приятна. Но в детстве я буду отбиваться, отплевываться до судорог, когда в меня — один зажимая нос, другой тыча ложкой, — вливают касторку…

Очень многое дети хавают, понимают без всяких слов. Сами маленькие, а ощущения… Помнишь, ты рассказывала, как смотрела на меня в окно, хотела и не решилась окликнуть — так странно я смотрел то на свои руки, то вокруг. Мне кажется, я знаю, когда это было. Нет, не тогда, когда свет падал из-за моего плеча на стену и говорил со мной. Это было в другой раз — после дождя, правда ведь? Я так хорошо помню. Деревянная «горка», еще влажная немного, на мне пальтецо и шапка-шлем. Я один. Вокруг опавшая светящаяся листва, но еще и на деревьях много этой осенней листвы. И запах — ты же знаешь этот сильный запах осени, зрелой, на пределе. Небо серое. Я уже поспал днем и скоро уходить спать опять. Зачем это так положено, думаю я. И чувство тоски, такой же сильной, как этот запах. Пронзительной. И от этой тоски странно, что ноги мои в красных сапожках. Странно, что руки, на которые я гляжу, пальтишко, сапожки — это и есть я. Я ведь не знаю, почему я это я, такой, каким я вижу себя в зеркале. Мне кажется, что я глубоко внутри и совсем другой. И не знаю, для чего я должен буду уйти отсюда спать, снова вставать, идти во двор, взбегать на горку, скатываться с нее. Почему сейчас все так пронзительно, а потом пройдет. Как не знал бы, зачем это, если бы оставалось навсегда. Я не знаю, почему всё, что есть я, это я, если всё это появилось без всякой моей воли и участия, если я этого не делал. Откуда взялось и почему это я. Я чувствую себя совсем иным изнутри, как птица в чужом гнезде, и чувствую себя настолько же отличным от себя, как отличается птица от гнезда, от гнезда недавнего, в то время как птица была всегда. Или наоборот — от гнезда давнего, безвременного, в то время как птица такая пронзительно живая.

Ты был всегда, но тебя нет. Ты больше облако, чем ты сам. Твои сапожки и пальтецо — не ты. И твое лицо — не ты. Ты как актер-кукольник; тебя не видно, но куклы показывают тебя. Ты и сам-то себя не видишь. И хочешь не ты, потому что ты не знаешь, почему ты этого хочешь. Если ты объясняешь, что чего-то хочешь потому что это хорошее, ты только обозначаешь факт хотения. Не всегда то, что ты хочешь, хорошее, а ты все-таки хочешь его.

Иногда я знаю, что знаю всё — больше всех своих товарищей и больше взрослых. Взрослые, например, не знают, какая жестокость меж детей во дворе. У взрослых такой жестокости нет: может, им она уже не нужна, а может, просто притворяются. Или же они лучше, чем дети. Я знаю больше взрослых, потому что и эту жестокость знаю. Я ее должен запомнить. Я знаю и почему она. Потому что обижать, унижать, быть сильнее приятно. Но я знаю и больше — я знаю, что, в конце концов, от этого неприятно. Я мучил насекомое — сначала было приятно, потом нехорошо. Об этом и нужно рассказать. Потом, когда вырасту. Чтобы точно знать, что я не пропустил, не забыл чего-то. Взрослые знают кое-что. Они, например, знают, как получаются дети. И они знают, как это делать, как делать так, чтобы не было противно и стыдно. Но они знают и еще что-то, сродни тому, о чем думаю я. Они говорят: бытие. Это, наверное, как раз о том. Вырасту и пойму, действительно ли я знал все уже сейчас. Мне кажется, да. И поэтому я умнее всех своих товарищей, хотя один из них, старше меня на два года, сказал со смехом: «Ну, что будем делать — о смысле жизни что ли поговорим?» Значит, и он знает такое. Или, может, только слышал, как я, «бытие».

Я был шизофренически уверен, что обладаю абсолютным знанием. И в то же время что-то только сквозило, ускользало. Я и это, сквозящее, знал. Но забыл. Вернее было бы, наверное, сказать: «Я был уверен, что точно знаю: есть такое, чего никто не знает».

Непонятно говорю, да? Это ощупью говорится и плохо согласуется. Чем точнее хочешь сказать, тем путанее получается.

Я знал, что был всегда, но не всегда был смертен. Я был всегда, но должен что-то узнать. Я должен узнать что-то, что уже знаю. Или не знаю, но у меня есть знак.

Небо серое. Близко вечер, листва и цветы весною и в десятую долю так не пахнут, как осенью, на краю жизни. И цвет уже не цвет, а свет. И тоска такая высокая, что я знаю, что был всегда, был вечно, но не знаю, для чего это.

Слушая сына, я думаю, как бесталанна в детстве была я. Он говорит: «Свет и тень значили тогда так много». И дочка то же. Но о дочке позже: когда сын был ребенком, ее ведь ещё не было. Я же не помню в детстве другого света кроме маминой любви. Мамина любовь и была моим солнечным светом. Самое первое воспоминание — это бесконечно сладостный свет маминой любви, маминого присутствия. Присутствие и отсутствие — два лика любви: солнечная радость и тоска. Помню себя в другом городе, в бабушкином доме, саму бабушку не помню, разве что ее руку. Но и ласковая ее рука не примиряет меня с ней — ведь она вместо мамы. Мама с папой уехали. Скоро уже приедут, говорит бабушка. Но что для меня это «скоро», если сейчас — эта безумная тоска, неутолимая жажда мамы, каждую секунду длящееся отсутствие ее. Была ли хотя бы прерывистость этой тоски — не знаю.

Но это уже не самое раннее воспоминание. Детство мы вспоминаем, как первобытное общество, мешая в одно — тысячелетия. До трех лет почти всё забыто — какие-нибудь два-три воспоминания. А я ведь знаю, как меняются дети на протяжении первых двенадцати лет жизни (не считая утробной поры). Соседский веселый крепыш-младенец уже годам к четырем превратился в грустную, неуверенную и льстивую девочку. Я сама лет в пять была молчалива и неулыбчива, хотя не помню грусти, а скорее неудовольствие, скуку, томление. Я ненавидела бани, парикмахерские, шутливых взрослых, крашеные полы, уборки в доме, послеобеденный сон, рыбные консервы, сыр.

Мир городского, да еще охотнее читающего, чем гуляющего ребенка, очень узок и примитивен, и когда этого городского ребенка, во всяком случае такого, какой была я, вывозят на «лоно природы», ничего приятного в этом ребенок не находит: чужд и утомляет его этот незнакомый мир, скучней квартиры и в скуке. Не доверяет комнатный ребенок этому миру. Он в нем неволен и неловок, одновременно чрезмерен и недостаточен. Я не любила природы, начиная от моря и поля до огорода, комаров, сильного солнца и ветра. Все это, протяженное, ландшафтное, иначе живущее, да еще и посягающее на меня, вызывало во мне опасливость, недоверие и скучливую досаду.

Сдается мне, игрушки я тоже не любила и не любила магазинов, хоть и жадничала, выпрашивая то одно, то другое. Куда больше привлекала свалка, недалеко от дома. Нам запрещалось там бывать — тем соблазнительнее были набеги туда. Тут можно было найти поистине невероятное. Там нашла я однажды осколыш не то вазы, не то блюда какого-то: женщины в длинных (не как у нас), продолговатых одеждах по сторонам качки с младенцем. Я тщательно отмыла осколок и рассматривала только оставаясь одна. Холодок восторга охватывал меня, когда я смотрела на яркие, нежных цветов одежды благоговейных у колыбели женщин.