Наталья Суханова - Искус

Спустя лет десять, приехав из Облова в гости к бабушке, Януш встретил Лилю: она стояла у лотка в грязном белом фартуке, с грязью под ногтями. Януш знал, что разноглазый брат ее уже в армии, мать и отец спиваются, лечились оба от алкоголизма и Лиле пришлось бросить школу и уйти торговать с лотка. Никакие попытки разговорить ее не удались. Совсем ничего не осталось в нем от детской любви. Она улыбалась, но так напряженно, что казалось, вот-вот щеки её сведёт судорога. Он чувствовал, что больше всего она хочет, чтобы он ушел как можно скорей.

Он видел ее еще раза два, но она делала вид, что не замечает его, и он больше не мучил её своим вниманием.

Так что, думал он частенько потом, может, и не зря били его в детстве, да и в юности: всем плохо, а он такой нежненький, любимый, образованный. А ведь никогда не были как следует обеспеченными ни его родители, ни дед с бабушкой, у него не было и половины того, что у его сверстников: ни магнитофонов, ни джинсов, ни видиков, и после он был почти нищий, иногда и обтрепанный, голодноватый, с полусумасшедшей женой. Многие на него посматривали с жалостью и снисхождением. И тоска мучила его, и сильное чувство, что он не отсюда. И бывала такая нестерпимая душевная мука, что он давал себя кусать собакам, бил рукою стекло, ломал мебель, гнул железное, искал, что бы сломать, чем бы надсадиться, поковеркать себя, чтобы в укачивании нарывающих рук не помнить нарывающего сердца. И все-таки и тогда мерещилось ему, что он надувает людей, притворяясь, что обделеннее других — а ведь дни их и ночи расписаны службой и бытом, им некогда и неведомо думать, они смеются телепередачам и ночами ворочают сонных, коснеющих жен. Он же во снах и в мыслях восходил к Богу и мог на это тратить дни и месяцы, и размышлять над словом и мазком, и видеть несовместные пространства.

Он думал, что если бы после смерти, после тоннеля с ярким светом в конце (все умиравшие, обмиравшие говорят об этом тоннеле) пришлось ему оказаться на том свете, то в первую минуту он был бы обескуражен: то, что издали представлялось ярким, ослепительным, при выходе в него оказалось бы куда как умереннее — никаких крещендо, суть была бы в другом — в безмерно большем воздухе и просторе, в иной, — не тесной — действительности.

Джо уже работал преподавателем в институте, и как всегда с новенькими, его загрузили до предела, и даже субботние вечера не всегда у него были свободны для привычного отдыха. Но по-прежнему воскресные кого только не собирали в небольшой комнатушке с единственным коммунальным удобством, да и тем незаконным — мощным камином из каких-то металлических болванок. Ну и конечно винище, подначки, каламбуры, споры, в которых терялись начала и концы. Что-то насчет идеального и материального, первичного и вторичного: голова-ноги, голова-ноги, круговорот. Вспоминали анекдот о цапле, которая, едва проглотив лягушку, тут же видела ее выскакивающей из неё сзади, и так многократно, пока цапля не изловчилась засунуть клюв в задний проход: «Циркулируй, сволочь, пока не сдохнешь!» Тут же с другой акцентировкой был рассказан сходный — о птичке, глотающей столь же увертливую муху, и наконец замкнувшую цикл: «вечный кайф!» Кстати сказать, многие годы потом все они пописывали, и вот кто-то воззвал воспроизвести этот давний спор в подробностях, но никто не мог вспомнить последовательно его, а было там что-то очень интересное: вылетело — не поймаешь, пропало бесследно, преданное «гробу беспамятства».

А еще был растянувшийся чуть не на всю ночь спор о втором начале термодинамики.

Тоже уже не вспомнить. В комнатушке кроме гуманитариев и музыкантов были студенты техвузов, инженеры. Поэтому фигурировали в прениях и поезд, идущий из пункта «А» в пункт «Б», и тендер, и КПД, и наконец — дым и пепел: «Уголь сгорел, КПД — семь процентов, и эти проценты на что ушли?» — «На преодоление трения», — «Не примешивай сюда термины «полезный», «бесполезный» — уголь уничтожен в пепел и дым».

Начался этот спор в комнатке Джо, продолжался по дороге к маленькой церкви на хуторском холме, где шла служба, видимо рождественская, потому что был снег, чистый морозный воздух. Какая-то старушка у церковных дверей говорила другой: «Вы, кажется, надели мои галоши?» — «Бог разберет. Бог разберет!» — бормотала, не останавливаясь, подозреваемая. Потом это на долгие годы вошло в обиход: «А вы это не спёрли у Гегеля?» — «Бог разберет, Бог разберет». В церковке долго не выдержали: тесно и душно. На улице вернулись к спору:

— Нет, вы мне все-таки объясните, что такое энтропия с вашей, так называемой, философской точки зрения? И какое дело углю сгоревшему, вез он информацию или пару спертых на паперти галош? Бог разберет, но уголь сгорел дотла и уже ни на что не способен!

— Хаос, маразм, вечный кайф, смерть!

— Всё! Всё! — кричал весело Джо. — Приехали! Сначала договоримся о терминах! У нас разные системы отсчета! Закройте рты! Приехали! Будем говорить о бабах!

— Тут у нас тоже разные системы отсчета!

Эта энтропия волновала уже второе столетие и тех, которым был мил нетленный закон, хотя бы и о тлении и смерти, и тех, которым было жить невмоготу, если Вселенную ожидала тепловая смерть. Сколько горячих голов, а также тех, которых отвращала тупая механистичность Мира, Вселенной, Материи, готовы были пустить себе пулю в лоб («Скажи, Мойша, им что, совсем больше думать не о чем? Где они — а где Вселенная! Пускай у них большего горя не будет!»). Как предлагал какой-то шутник дать Николаю Второму орден Октябрьской революции за создание революционной ситуации в стране, так следовало бы наверное дать этому Карно орден Научной революции за создание революционной ситуации в умах. Не говоря уже о Пригожине, не отсюда ли были Флоренский и Толстой, Достоевский и Шестов, и несть им числа? И тут тоже, на маленькой кривой улочке курортного городка, в зиму, когда и воздух кристален от чистоты и мороза, и снег рождественски чист, и в высшей степени полна чистым светом луна — поднимешь взгляд и ахнешь беззвучно: Господи, она глядит — с этого серого, зеленого, синего, леденистой, зеркальной, шелковой гладкости неба! И разносится слышный, наверное, во всем городе веселый голос Джо — что-то о числе Пи, о несводимости сколь угодно малой волнистой, вольной кривизны к сколь угодно малым прямым, вписываемым в нее.

— Пренебрегаем! Можем пренебречь! — кричал инженер.

— Да ваши прямые — и сами кривые! — кричала Ксения.

— Считайте хоть до бесконечности — несводимо, — отметал рукою возражения Джо.

— Против энтропии, господа философы и литераторы, не попляшешь, — доносилось с другой стороны.

Но Джо, подобный вратарю с вывернутыми в стороны коленками, отбивал и этот мяч: