Наталья Суханова - Искус

— Что ж, вернемся к этому разговору лет через пятнадцать?

— Но чувство вины у вас есть?

— Нет.

— Нехорошо.

И не поймешь, шутит или серьезно. Да ведь и деду говорил он что-то подобное, заносчивое и обличительное. В сущности, мальчишка же еще.

Но, резкий в речах, неожиданно любовен он с Иванушем, и Януш, докучливый с домашними, умиротворенно-немногословен с Владом, Владу наверное и подражает в этом. Тот с Иванушем говорит больше взглядами и руками: что-то мастерит, поглядывает на Януша, кивает в сторону того, что должен Януш ему принести.

Януш подаст, привалится к нему, как никогда не прислонится к отцу. И ей, как конечный аргумент, Януш частенько заявляет: «А вот Влад сказал, так можно». Все в компании держатся с Янушем дружески, и он со всеми на ты — один маленький в их воскресных пикниках на природе. С легкой руки неугомонного Джо выпускали они к дням рождения газету и к дням рождения Януша обязательно тоже: кто — стихи, кто — прозу, а иллюстрации — коллажи из фотографий, изопродукция из старых «Огоньков» и журналов мод. Но и в заметках и в сказках в Янушеву газету самым тонким и нежным оказывается Влад.

И отсутствие Януша первым замечает он.

— Мамочка, а где же ребенок? — нежно-издевательски вопрошает он. — Уже поздновато. Вы забыли о нём?

И какой нежный взгляд на нее с Янушем, заснувшим у нее на руках, поймала она однажды.

Казарск. Как приятно, однако, получить в Казарске письмо из Москвы от юного друга. А что он, кстати, там делает? Об этом, конечно, ни слова.

«Рукой ошарашенного провинциала вывожу сии строки. Живу в районе посольств. Ни одного посла не видел. Перед окном моей комнаты стена резиденции митрополита всея Руси. Пытаюсь получить аудиенцию через сторожа. Сторож злой плюс злая собака. Сторож не пьет, но понимает мои стремления. Собака пьет, но не понимает. Порочный круг христианского бюрократизма и звериной неразумности. Пытался проникнуть также в Академию наук СССР (мудрая систер, почему науки эсэсэсэрны, а не всемирны?) с решением квадратуры круга на примере московских туалетов, но не был допущен. Метро — единственное место, позволяющее без шантажа и уловок подниматься «вверх». Видел, как поезд раздавил женскую шляпку. Дал зарок не только не падать на рельсы, но даже не переходить их ни в какую сторону».

Ответ Владу она уже писала в Джемуши. Стремление быть на уровне адресата заставило ее обратиться к поэме Хлебникова «Зоо». Что-то насчет того, что наяву и во снах она грезит о Джемушах, «где в зыбкий час перехода сумерек в ночь стоят на площади «Пяти ветров» юноши с глазами, потерявшими вечность и не обретшими взамен минут, где проходят девушки с фигурами тонконогих козуль, улыбаясь улыбками манекенов, где женщины легкого поведения одевают маски неприступности, а женщины порядочные тщетно стараются подбодрить нерешительных своей простотой в обращении, где Джо в обществе горожан и курортников не менее одинок, чем Диоген в бочке, где братец Крутыш оспаривает славу своего приятеля Влада, решая на материале любви квадратуру круга».

Ксения написала и юной мадонне. Всё хотелось ей как-то отстоять Влада перед другими поклонниками Геты. Ужасно жалко ей почему-то было Влада. При всей его независимости, насмешливости, уме и способностях, казался он даже больше, чем другие, неприкаянным. В спорах, когда Влад наседал, Джо шутливо кричал: «Ну, ты, недоучка!» Хотя тут же и удивлялся, чего это он не учится, читая и зная все, за что другие дипломы получают. Некрасивый отставной студент, лучше всего, кажется, умеющий задевать и быть неприятным. А тут еще мудрый сосед, утешающий Ксению в отношении братца:

— Уверяю тебя, твой брат алкоголиком не будет — это пустоцвет, да, но алкоголиком он не будет. У меня глаз наметанный. Сопьются вот эти два: Паша и Влад. Паше и сейчас достаточно двух рюмок, чтобы он пошел колобродить, а ведь какой тихий был отец и какая кроткая мать. Это гены издалека откуда-то. Как это в библии — оскомина у детей до десяти поколений. А Влад — замечала? — все уже дурят, танцуют, а он у стола, сливает из рюмок остатки в свой стакан. И опять же гены, да и недалекие: дед пил, да хоть не скандальный был, а вот отец — такие герои в мирной жизни поубивают своих, если чужих под рукой не будет, у него и жена уже ожесточилась, волчицей стала. Так что Влад, судя по всему, еще и похлеще алкоголик будет, если не спохватится. Крепкий, я тебе скажу, орешек. Я не о шуточках его — это так, от молодого гонора и выпендрячества. Что, органичен, говоришь? Возможно. Забавно бы дожить, посмотреть, что из этих куколок вылетит на свет божий.

Брат братом, но и за Влада тревожно было.

Побывала она, зайдя по какому-то делу, в бывшей Илимычевой комнатке, в которой жил теперь внук. Как и прежде, тут куревом пахло — Влад курил постоянно: от сигареты сигарету прикуривал. Но куревом только пахло, завесы дымовой в комнате не было — внук не забывал проветривать комнату. И вообще, чисто в каморке было какою-то скрытною чистотой: ни закопченных чайников и кружек, ни следа штудий, ни горы книг: чистый, не письменный — просто малый дубовый стол на четырех ножках, с отделением под столешницей, скорее для ложек и вилок — но именно туда, когда она зашла, засунул Влад блокнот и книгу. Несколько книг лежало еще в посудном шкафчике на стене. Немногая одежда, — сам он дома в спортивном трикотажном костюме, — была аккуратно перекинута через спинку стула. То-то поражал он ее, что, садясь на пол, на землю, подкатывая рукава — словно бы как придется, застегивая рубашку по самый воротник или расстегивая её чуть не до пупа, оставался все равно как-то свеж и аккуратен. И кровать его была ровно застелена серым байковым одеялом — с нее он и поднялся навстречу ей, тут же одним движением и поправив свою солдатскую постель.

На чем только не замешенный, чем только не подтачиваемый — чем же он единился в себе, этот странный Илимычев Влад?

В Казарске не только Влад — все они вспоминались ей. И Джо, и Боб, и брат Алисы, совсем некрасивый рядом с сестрой, но, кажется, даже с большим шармом, с особой манерой шутить, как бы удивляясь и огорошивая приметливой остротой взгляда. И Паша, в трезвые минуты тихий, потупленный, но весь выламываемый, отрывисто командующий и взывающий скорбью и ненавистью, когда пьян — теперь уже совсем сирота, недавно похоронивший кроткую свою мать.

Работа в Казарске на этот раз что-то совсем не шла, хотя Васильчиков выгородил ей шкафами у окна что-то вроде кабинетика. Над листами рукописи думалось о чем угодно, только не о работе.

Внезапный сильный снег в Джемушах вспоминала она, вечер у Джо, лунную ночь. Автобусы из-за снежных завалов не ходили, да как будто и день-то был будний, народу у Джо собралось немного, и вполовину незнакомый: молчаливый аспирант с товарищем, болтливая молоденькая соседка Джо — с явным «тараканом» в голове: она желала танцевать и вытаскивала одного за другим парней — только Влад от нее как-то увернулся. Танцуя, девица хохотала и тараторила.