Наталья Суханова - Искус

— Тебе нужно было бы принять ее предложение, — заметила Ксения.

— Предложение чего?

— Ну, брака. Она бы сделала из тебя даже лауреата. Я помню пьесы ее мужа — Сафроянов, и тот талантливее раз в сто.

— Ты меня дважды оскорбляешь. И себя. Если это и шутка, то очень злая. Я не заслужил ее.

— Она разве не говорила тебе, что ты слишком серьезно смотришь на любовь и секс?

— Прекрати! Мне отвратительно это слышать! Что я должен думать после этого о тебе? Да, говорила — но она! От тебя я не ожидал этого. Ты очень изменилась! Подумай, как ты воспитаешь ребенка? Я… я не знаю что думать!

Он выскочил и пропал, а она ходила, ища, не заснул ли он где-нибудь, потрясенный.

Вернулся. Вечер был не из приятных, Ксения пыталась вести себя как ни в чем не бывало. Но он был уж очень выразителен: то потупливался, то вглядывался в нее.

Прошло, почти забылось. Очень кстати оказалось, что кто-то написал на его стихи музыку и позвал в клуб послушать: две детские песенки и две лирические. Конечно же, пошли. Она так рада была за него.

Самодеятельный композитор аккомпанировал, девушка пела. Васильчиков, сидевший у самого пианино, то и дело оборачивался на Ксению, хотя она уже полностью выложилась, показывая, как рада и горда. Когда девушка закончила, Васильчиков бросился обнимать ее и композитора, смеялся и вытирал счастливые слезы. Тут же он пригласил их вместе с культорганизатором, открывшим им комнату с пианино, вместе с руководителем художественной самодеятельности и подругой девушки к себе. По дороге купили водку и вино, ветчину, консервы. Что касается картошки, огурцов, помидоров, вяленой и соленой рыбы и даже сушеных рябчиков — все это у самодельца, огородника и охотника Васильчикова было своё.

Обнимая певицу и композитора, восторженно вещал Васильчиков:

— Ну скажите мне, есть ли, может ли быть большая радость на свете, чем услышать… Господи, ты же один, в одиночестве, боясь и надеясь, писал это от всей души… как тетерев! Как поет соловей! Застрели тебя в ту минуту, ты бы и не заметил! — И вот вдруг! — С музыкой, которая разбудила… как спящую красавицу, да, как спящую красавицу, твои стихи — и поет прекрасный девичий голос и слушают люди! Есть, могут быть лучшие минуты? Может быть, есть — я не знаю. Лучшие минуты в моей жизни!

Все хотели пить за поэта, за Васильчикова. Но он сказал, что это потом. Сначала за тех, кто доставил ему высшую радость: за композитора и певицу. Затем за вдохновительницу — жену. Обычно он не пил, не любил пить. Но тут — от водки ли, от радости ли, был в счастливом хмелю и, не замечая, не хочет ли народ перейти к другим разговорам и темам, продолжал говорить о Ксении: может, кто-то думает, ему лестно ее писательство или, наоборот, тяжело — да, и лестно, и тяжело, и гордится он ею, что она не шмотками, не магазинами да рынками занята, а творчеством, но и не это главное (тут он немного запутался, потому что несколько было главных причин его любви к ней), а то главное, что она вообще не от мира сего: это и Софья-мудрость, и Машенька-простота и прелесть… да, обе-обе в одном лице его жены. Ксения попробовала прервать его панегирик, отшутиться: «Одно слово — жена-коммунист!»

— А вот это как раз не совсем, вернее, оно так и есть, но она не сознает — весело вскричал он.

— За жену! За любовь! За коммунизм! — закричали все, шутя и поддерживая Васильчикова. — За вдохновительницу!

За супругу! За верного друга!

— Она — безжалостный критик! — весело перекрикивал он всех. — Но это хорошо, это так и надо!

— За верного критика! Сережа, и за тебя! Сережа, за твой талант и чистую твою радость!

— Тишина! Тишина! — закричал Васильчиков. — Главный тост! Какие мы ни на есть, мы писатели, потому что не литература для нас, а мы для нее, голодом сядем и под расстрел пойдем, если нужно будет!

— Не нужно, вот расстрелов не нужно!

— Тихо! Тихо! Я не о том! А о том, что всех нас — и жену, и меня, оставит, должен оставить далеко позади Иван Васильчиков — наш сын, настоящий русский человек — без обиды для других национальностей!

— Ура! Ура! — закричали все и притащили из сада Януша, и кто-то протягивал ему вино: — Пригуби, за тебя пьем!

Пока не увела его от восторженного застолья в тишину сада Ксения, не посидела с ним немножко, удивившись его вопросу:

— Почему, мама, у человека сначала такой вид, а потом падает?

— Падает?

— Да, сейчас такой, а потом падает.

— Проходит?

— Нет, падает, совсем пропадывает.

Когда же вернулась к застолью, опять доставали ее радетели:

— А мы тут о вас. Всё ж таки надолго вы уезжаете, одного мужа бросаете.

Роковым образом в этот ее приезд любой разговор скатывался к теме частых её отъездов. Но Васильчиков горой за неё стоял:

— Главное — творчество. А разлука — что же, она как ветер: слабую любовь задувает, а сильную разжигает. Да, мы живем непохоже на других, а почему все должны жить одинаково, быть похожи?

Может быть, от чрезмерной сладости этого долгого, уже к ночи закончившегося застолья, а может — от горы объедков и грязной посуды, только раздраженная (почему раздраженная-то, спрашивается?) Ксения ляпнула, чего и не хотела ляпать:

— Говорят, Раиса не лишает тебя своего вниманья?

Сказала и тут же испугалась: конечно, противно делить постель с этой бабой, но ведь наверняка же врут, пусть даже и заходила она к Васильчикову, но, надо думать, он не…

Васильчиков выпрямился, побледнел — господи, сейчас покается, он правдив и рассказлив, да, но ведь еще противнее говорить об этом, черт ее дернул…

— Я… — сказал он и запнулся. — Я…

И вдруг упал на колени:

— Родная, хорошая, чистая моя (кошмар какой-то)! Поедем, уедем куда-нибудь. Я прошу тебя, умоляю, не уезжай больше! Давай не будем расставаться!

— Но…

— Давай не расставаться!

— Но я пишу. Я не могу. Разве мы редко видимся?

— Ты будешь, будешь ездить к родителям, но не все же время. Ребенок растет без отца. Я не могу так больше. Я тяжел, я подозрителен, во мне так много всего напихано. Я импульсивен. Милая!

У нее тряслись руки — так напутала ее мольба Васильчикова: она не готова была, никак не могла жить всё время рядом с ним в Казарске.

— Тебе все равно, да? — с отчаяньем твердил Васильчиков.

— Ну, если тебе так тяжело… Нет, мне все равно. Если со мной трудно, оставь меня.

— Оставить тебя — разве я могу? Всё, всё! Считай, что этого разговора не было. Я эгоист. Я недостоин тебя.

Ну вот, по новой!

— Давай, Сережа, в самом деле не будем больше об этом теперь. Подумаем. Потом. Прости меня, но я не могу так, как ты хочешь. Нет-нет, я верю тебе. Всё. Не будем! Пожалуйста! Я прошу тебя!

Возвращение в Джемуши, которого они с Янушем так ждали, не оказалось столь уж приятным. Почему-то думалось ей — все будут их ожидать. Но каждый был занят своим, не так уж часто к ним теперь и забегали, словно отвыкнув за это время от них. Возможно, причиной тому была и возросшая раздражительность отца. Всё его раздражало: посетители, безграничная любовь бабушки к Янушу, постоянная ее занятость внуком, раздражала и вольная жизнь Ксении. Да и в маме появилась какая-то настороженность.