Наталья Суханова - Искус

Полнеба загораживал близкий склон Большой горы и лишь над маленькой выемкой справа светился самый край слабого зарева дальнего, за Большой горой, города.

Костер разгорался с трудом, невзирая на мастерство завзятых костровых. Когда же разжегся, тьма еще плотнее сомкнулась вокруг, словно во всей вселенной только и осталась эта скала — в проплешинах, камнях и уступах. По камням, по испуганно вспархивающей листве над скалою, по самому небу заметались их тени, ломающиеся, извращающиеся по воле кусковатых, разномерных отражающих зеркал на этой кусковатой, морщинистой плеши.

— Господа заблудшие души (это был голос Джо), соберите свои тени, протяните над костром руки и, пока печется картошка, вознесите нехитрые, как полевые цветы, молитвы.

— Чувачки, рано же бросили картошку — отгребите в сторону.

— Ирка, ты же сейчас загремишь вниз.

— Ой, молчи мать!

И там, в темноте, подальше — молчание Влада.

Несмотря на призыв Джо, все так и бродят неприкаянно по небольшой, вытянутой башке этой скалы, примеряясь с куртками, половинками старых одеял — уж очень кривы и бугристы камни на башке у этой птицы, словно это еще и не взрослая птица, а птенец, далеко вытянувший свою шею с костистой головой.

Ксения нашла наконец каменное, двойным уступом, кресло, и пустота рядом ее томит, ей нужно хранить усилие, чтобы не указать на это место Владу, который стоит неподалеку — руки в карманах, губы вытянуты не то в беззвучном свисте, не то в задумчивости.

— Э, сядь, — кричит ему кто-то, — небо загораживаешь!

И он, оглядевшись, садится-таки на самый конец уступа у её ног.

Еще не готова картошка, но бутылка уже идет по кругу, и первые же глотки туманят ее глаза и мысли. Вспархивает ветер, ноздри ловят то душистое, сокровенное, чем переполнена ночь.

— Влад, ну что ты сгорбился там, садись, — хрипло говорит она. — Смешной ты, нас уже давно считают любовниками, а ты рядом сесть боишься. Придвинься, холодно же.

И он придвигается, охватывает ее вздрагивающие плечи — руки его горячи, но он не разрешает себе быть ничем, кроме как утеплителем. Её всё равно колотит дрожь — так холодна и прекрасна широко шелестящая своей бесконечно живою, пахучей одеждою ночь, так ненадолго вспыхивает упорно сникающий костер. Клонится к ней на колени голова Влада, и она гладит его по густым — не добраться до кожи, — плотным, как шлем, волосам. Он приникает губами к ее колену. Мягкие горячие губы все прикасаются и прикасаются к круглому камешку ее колена, только эти две живые точки и знает она в мире: круглоту своего колена и ласковую мягкость его губ, которые она всегда считала жесткими, ожог его языка на колене, соленый вкус ее круглого колена, щека его приникает к колену и снова уступает место его губам, маленьким прикосновениям его языка, и большая горячая его ладонь забирает в свою чашу ее холодную пятку, голова на мгновение скользит вниз — он целует ее ступню.

Проходят часы. Уже и огни не пробегают по костру. Слабо теплятся угли. Темнота. Веселый голос Джо, прервавший какую-то свою песню-гудение, предлагает по случаю холода этой ночи и жесткости скалы отправиться домой, пока в фонариках еще не сели батареи. И они идут по тропе, со смехом и гамом, и она слышит на своих плечах дыхание Влада, с которым они и словом не перемолвились. И великая радость переполняет ее.

На следующий день — давно уже было условлено — Влад должен вести их с Янушем в лес. Все утро она раздражена и беспокойна: что как после вчерашнего Влад не придет.

Пришел. Януш тут же с разбега повис на нем.

— Сестрица Ксанта, картошку, соль собрали? — спросил Влад спокойно.

Не забыл, не пренебрег, пришел! И книжку стихов с собой прихватил.

Впервые ей хотелось, чтобы они были вдвоем, а не с Янушем. Может, тогда что-нибудь сказалось бы. И еще она поняла, что беспокойство и нетерпение убрали от нее мир: она видела лес, и дневной костер, и тонкие молодые деревья, и отважных дневных комаров, но все это — как считают «один, два, три», — простое перечисление, не больше. Бесцветное тяготение владело ею. Даже нежность вяла в этом неуклонном поле тяготения. Если она была по другую сторону костра, ее неодолимо тянуло перейти к Владу.

Она уходила за валежником, собирала сухие палочки — чтобы принести и, сидя рядом с ним, передавать ему ветку за веткой, пока он лелеет пламя. Януш захотел играть в прятки, но её не надолго хватило:

— Ну довольно, Януш! Смотри, ты вспотел. Отдохни. Послушай, Влад нам книжку почитает. Взрослую. А что же ты не захватил свою? Сейчас бы тоже читал. Если скучно, иди погуляй, я тебя в просветы деревьев вижу. А если зайдёшь далеко, «ау» кричи.

Януш кружил близко — не от страха, конечно: может, скучно было играть одному, но вернее — из тайного ответа ее тайному раздражению, из смутной ревности, и, надо думать, больше он ревновал Влада, хотя бы по неполному владению им. мАу! Ау!м — то и дело кричал он, и в голосе его была вредность: — Ау!м.

«Не отвечайте», — предложил Влад, и она перестала отвечать, подвинулась к Владу, заглядывая через его плечо в книгу, ничего, конечно, не видя, но хоть слыша низкий, спокойный голос:

Как пахла шея у Влада! — Она даже не подозревала никогда, что может так пахнуть кожа. Подходил Януш, приваливался к другому плечу Влада, говорил, что хочет печеной картошки.

— Возьми в углях, она еще не остыла.

— Давайте еще сделаем костер, давайте еще разожжем!

И послушно, кошачье быстрым и, одновременно, потягивающимся движеньем Влад поднимался, они таскали пищу костру и возжигали его.

Она больше не рисковала сидеть с ним рядом — сидела напротив, через костер — привалившись к Владу, взяв Владову руку в свои, сидел Януш.

Теперь она вязалась с вопросами и желаниями:

— А вы, Влад, можете быть предсказателем? А можно вот эту сосновую ветку подкинуть в костер? Как хорошо, правда?

Сдув с ноги комара, — он почему-то их не бил, говорил, что они его не кусают, поэтому он к ним приятельствен, — Влад опять читал:

Может, все-таки этот день не был днем молчания, может, Влад говорил с ней стихами? — только она, как водится, поглупела от любви, оглохла и ослепла. Это и любовью-то трудно было назвать: так тащат впавшего в оцепенение, так оттягивает отлив тебя в море, и кажется, что уже не на земле, а там, в успокоившемся море успокоишься и ты.