Наталья Суханова - Искус

— Извини, друг, — сказал Джо, — но журналы перед художественной фильмой мы тоже любим — жди ее сам, мы пошли.

Влад в кино так и не появился, но ждал их, когда кино кончилось, у входа. Решили пройтись по парку.

Вечер как-то не ладился: и парк был не тот, и разговоры скучные.

— Внимание! — сказал вдруг Влад. — Те же, и они!

С Монастырского холма, известного в летнее время как прибежище бездомных любовников, спускалась Света со своим разведенным мужем, оба в каком-то откровенном виде: не то мятые, не то недозастегнутые, не то в некотором опьянении, рассеянности и с легким смущением в лице.

— Владик, прости, что я сегодня не смогла, — сказала Света.

— Я понимаю.

— Но я тебе обязательно, обязательно занесу книжку.

— Знаешь, ты мне ее не отдавай — я ее тебе дарю.

— Пройдетесь с нами? — предложил Джо.

— Пройдемся? — спросила разведенного своего мужа Света.

Тот качнул головой и, увлекаемая им прочь, Света что-то еще торопилась сказать «Владику». Влад был мрачен, и Ксения, по далеко зашедшей дружбе, чувствовала себя униженной вместе с ним.

От площади Джо с Ирой уехали домой, а Влад пошел провожать Ксению.

— «Всё, мой милый, шерри-бренди», — весело утешала его смутно вспоминаемыми стихами Ксения.

— А хотите, сестрица Ксанта, я вам стихи буду писать?

— Ох, мне всегда хотелось, чтобы мне кто-нибудь писал стихи. Ну, хотя бы письма интересные!

— Пушкинские?

— Н-не знаю. Уж очень качало Александра Сергеевича от края к краю: сегодня «Я помню чудное мгновенье», а назавтра: «Наконец-то я с божьей помощью…», дальше нецензурно.

— А вам не кажется, сестрица, что на этом и движутся его стихи, весь он. «С божьей помощью» — это ведь не Барков, а что словечко — так какое? Почти летучее — освобождение в нем. Вы просто привыкли к подзаборному контексту этих слов.

— Господи Боже, Влад, вы-то ведь никогда не материтесь. Даже в мужской компании, я специально интересовалась. Не хочу мата — я его не люблю.

— Согласен. Мата не будет. Так что, стихотворные послания примете?

И посыпались стихи:

Поэт Ночи, краска Звезд, лик Вселенной выкувыркивались из Маяковского и Вознесенского. Но было и «пытка — далекая Ваша улыбка». Не совсем почтительно, пожалуй, насчет рученек и ноженек — но ведь стихи, и трогательные. Нежно, и тепло. К тому же дневные — не ночные — стихи, которые он кропал на ходу, привалившись спиной к комоду, были вполне насмешливы. После парикмахерской, откуда она вернулась сильно окромсанной, последовало:

После того, как пожаловалась Ксения на болючие прыщики на языке:

Ей стало грустно от «антимадонны». Он-то не знал, что на ее печальный и восхищенный взгляд они очень даже смотрелись рядом: рафаэлевская красавица и Влад, с его прекрасной некрасивостью. И Ксения слишком хорошо помнила, как однажды, возвращаясь поздно домой, увидела у дома Геты взирающего вверх Влада. Окликнутый, он не сразу услышал, и потом, провожая до дому Ксению, сказал с неожиданной у него мягкой улыбкой: «Вот так, не вытерпишь, бросишь песком в окно, и выглянет большеглазая девочка — удивительные у нее глаза, правда?» Пусть это было давно, да ведь не так уж и давно…

Маленькую мадонну, между тем, по слухам, пас форвард — на все лето заехала на тренировки в Джемуши футбольная команда, в которую оптом и в розницу влюбились все девицы. Как пели в Озерищах (или это Назарей из бабушкиной деревни?): «Подъезжаем к городочку, телеграмму подаем — убирайте, бабы, девок, а то всех ……».

Следов тоски у Влада что-то не замечалось.

Джо, не сомневавшийся в силе чувства к маленькой мадонне у Влада, объяснял это с одной стороны выдержкой друга, а с другой — уверенностью, что Гета слишком хороша, чтобы польститься на форварда. Конечно, Ксения пересказала версию Джо Владу, и тот тут же осел у комода и разразился виршами о футбольной команде и команде джемушинских девиц — нечто среднее между «Гаврилиадой» и Вознесенским: забитые мячи и прочее. Под горячую руку попала и Света, зашедшая мимоходом в гости: «А, два шара в одну лузу» — встретил её Влад. Ксения испугалась, но Света улыбнулась незлобливо — к Владовой резкости привыкли, это как бы составляло его особенность, часть его шарма.

Влад теперь почти и не уходил от них — только на обеды к бабушке, на короткую утреннюю работу, да ночевать в дедову комнату. Ксения боялась, как бы отец не сорвался, не наговорил Владу каких-нибудь резкостей. Отца вообще теперь раздражали любые гости, а Влад особенно — к нему отец приглядывался с подозрением. Однако после того, как отец заболел, наотрез отказался лечь в больницу, а за ним нужно было ухаживать, даже и ночью дежурить, Влад оказался незаменим: он и за лекарствами мотал, даже и в соседние города, он и Януша на себя брал, и допоздна, а иногда и всю ночь делил с ней, приглядывая за отцом. У Влада оказалась замечательная память — он так много во время их долгих ночных бдений на кухне читал ей стихов. И всю-то ночь они говорили — шепотом, конечно, и то и дело заглядывая к отцу. Она никогда потом не могла вспомнить, о чем говорили-то — «ах, все равно, каким дождям пролиться, каким речам!» И бесконечный чай.

В журнале «Юг» прочел Влад стихи поэтессы: «Наталья, принеси-ка чаю». Тут же была сработана пародия, стихи по случаю: «Аксюша, принеси-ка чаю. / Шаги Аксюши чуть слышны. / Заварка в чайнике крепчает. / Я — вид натянутой струны. / Когда же в общем напряженье / Запела нежная струна, / Я приобрел главокруженье / над чайной бездной бытия. / О, эти маленькие руки, / Сродни любви, сродни волнам / Протянут сладостные муки / И пытку вод. Левиафан!»

Близко-близко у него было, как у Александра Сергеевича, высокое и двусмысленное.

Отец теперь не то, чтобы благоволил, но терпел Влада, Януш — обожал.

И вот они снова, как тогда (…суровый юноша Влад протянул ей ватник) — шумной ватагой шли с ночевкой на Медовую, только выбрали на этот раз южный откос — скалу, лбом и широким клювом нависшую над крутым обрывом.

К скале вышли уже в темноте, с фонариками. Было очень темно: тучи ли покрывали небо или еще не взошла луна, только и ступать-то было страшно — земли от пустоты не отличить. По не очень-то и высокому перешейку к плешивой макушке скалы шли с визгами дам и ободряющими возгласами мужчин; особенно пугливых переводили за руку.