Наталья Суханова - Искус

— Мой девиз, — кричала она, закидывая голову назад так сильно, что вполне могла вывалиться из рук партнера, — мой девиз: увлекаться, но не любить! Завлекать и смеяться! Танцуй, дитя, люби меня, дитя! Смерть неминуча, но мы допоем! Не бойся меня, но опасайся! Моя любовь — ледяное шампанское!

— Неплохо, — бормотал Джо, в кои-то веки растапливая печку, потому что электричества по случаю мощного снегопада тоже не было. И свечей не было, а было несколько фонариков, которыми светили, чтобы найти спички и керосин. Потом же только отсветами от печки освещалась комнатушка, в которой танцевали уже почти все — под радио. Шла тихая нежная музыка, и Влад с безмолвным приглашением потянул ее за руку. И они танцевали. Был он в колком сером свитере — из овечьей и козьей шерсти. И — «козленочек, копыточки острые, рожки крученые, ножки верченые, ммэ, ммэ, что скажешь мне?» В этой, всё еще студеной, комнатушке какая-то зябкая дрожь пробирала, как бывает, когда окоченевшую на долгом холоде, уложат тебя на горячую лежанку в избе. И жар к щекам, к руке — шерстяной? Владов? ее собственный? — поднимался от его подлокотья, и в смех от романтических выкликов девицы, от эскапад Джо срывалась она — из немоты. Поднимала руку на Владово плечо, но и там пульсировали тяжесть и нежность, жар, зябкость, зыбкость, тяга. Она то и дело, поворачиваясь к разговаривающим, снимала руку с его плеча, его же рука не сдвигалась на ее спине — тяжелела, берегла, жгла. Ах, да мало ли что покажется забредшей в юную компанию, отвыкшей от всего этого женщине?

Позже, натянув на себя что потеплее, высыпали все под густой теплый снег в лес, к большой дороге — кататься на санях с длинной горы. Все не умещались, хотя сани были большие, для возки хвороста и дров, и Ксения ждала, когда можно будет сесть с Владом, и так получалось, что они оказывались не просто в одном возке, но рядом. Хорошо, что никому не ведомо, что испытывала она в ту ночь. Даже если и почувствовал что-то Влад, это недоказуемо, мало ли что померещится в веселую, снегопадную ночь. Миа кульпа, моя вина — и всё, никому другому до этого дела нет. Было и прошло. Она не нарушила брачных обетов. Чувства и мысли же приходят сами по себе, и это хорошо — они-то свободны. Всё, что зависит от нее, она делает верно. А это не от нее, это пользуется ею, как огонь деревом. Вот только не слишком ли часто стало это случаться с ней? Не далее как летом — в неполные трое суток два порыва к двум разным ребятам. Вышедшая замуж поздно, она — не стыдно ли? — еще не нагулялась, не надышалась этим жарким и знобким, плотным и нежным, легким и опасным воздухом. Ах, боже мой, чего бы она не отдала, лишь бы любить Васильчикова!

Знакомые и соседки пеняли ей:

— Ты что же мужика одного на месяцы бросаешь? Смотри, пробросаешься — уведет его какая-нибудь дошлая: мужик не пьет, не курит — золотой мужик. Тебя-то с дитем никто не подберет. Разве сам разведенный, да еще, смотришь, пьяница. Или какой инвалид!

— Ну, честное слово, — поражалась шутливо Ксения, — до чего добрые люди: чего сама не сообразишь, за тебя додумают!

— Сколько на свете прожила — таких семей не видела, — напрямик выговаривала ей приятельница.

С ней Ксения уже не церемонилась:

— Ну так благодари меня и Бога за разнообразие жизненных впечатлений — все-таки что-то новое увидела.

— Это даже не семья.

— Тебе-то какое дело? Твоя, что ли, семья?

— Это еще удивительно, что вы до сих пор не разбежались.

— Мнe еще удивительнее, как подолгу живут, не спуская друг с друга глаз, люди. В тюрьме-то никому не хочется жить. Что-то ты уж больно воли захотела. Он ведь и при тебе готовит, и на базар ходит. Так не все ли равно, есть ты или нет.

— Вот именно.

И совсем уж обеспокоенные поведали ей, что видели Васильчикова вдвоем с интеллигентной приезжей женщиной — вроде писательница какая или журналистка. И что бывшая зазноба Васильчикова — Райка, у которой муж уголовник, после того, как тот снова в тюрьму сел, два раза к Васильчикову заходила, и не так, чтобы на минуту какую.

Про интеллигентную женщину Ксения знала, он сам ей не без гордости рассказал. Приехала она из Москвы по каким-то делам. В театр. Встретились они с ней на выступлении, организованном газетой. Она рассказывала о покойном муже: был он драматург, лауреат Сталинской премии, писал о моряках. Васильчиков читал свои стихи, был кто-то еще — актеры, музыка. Сварганили — в складчину ли, на деньги ли культфонда — ужин с кофейком и коньячком. Васильчиков глянулся даме. А почему бы и нет? Рассказчиком он был превосходным, да и нимало не обрюзг, как многие в его возрасте, только лысина неумолимо росла, но смуглая, на голове хорошей формы, она не портила мужественного облика Васильчикова. Приятная беседа их затянулась. И столичная дама продолжила эту беседу в гостинице, куда провожал ее Васильчиков. Она похвалила его стихи, присовокупив, что там совсем незначительная требуется доработка с опытным редактором, и кстати поинтересовалась, занималась ли жена Васильчикова, сама писательница, его стихами и их судьбой. Конечно же, он ответил, что Ксения слишком хороша, принципиальна для этого, слишком безыскусна и стеснительна, на что наверняка последовало осторожное возражение, что ведь себе-то она как-то пробила дорогу.

И опять наверняка преданный Васильчиков вскричал, что их таланты несоизмеримы, при этом не мог же все-таки, краснея, не заметить, что, к сожалению, талантливая его жена немного холодновата в своей прозе, уж очень аналитический, сомневающийся, философский у нее ум, а ведь перводвигатель-то все-таки сердце. «И любящие жены», — дополнила его последние слова собеседница, рассказав ему при этом, что драматурга из своего мужа, опытного морехода, но наивного, необработанного писателя, сделала она, собственными руками.

— Но почему же вы сами-то не писали?

— А зачем? Кто бы мне поверил, что я знаю морское дело? И я любила мужа и хотела ему помочь.

История за историей, и: «А вы знаете, вы нравитесь мне. На месте вашей жены я бы не рисковала, оставляя вас надолго одного! Хотите, я из вас сделаю не просто поэта — лауреата? Хотя мне бы легче было сотворить из вас прозаика или драматурга».

И смущенное бормотание Васильчикова.

— Останьтесь! — спокойно и лукаво предложила вдова. — Монашеская схима вам совсем не к лицу. Неужто так уж любите жену? А она вас?

И Васильчиков бежал. Но не совсем. Те несколько дней, пока вдова лауреата была в городе, он ходил к ней и даже цветы носил, стыдливо объясняя невозможность для него адюльтера. Но на вокзал провожал и телефон и адрес записал. Кое-что из его стихов она захватила и черкнула из Москвы, что в «Мурзилке», возможно, что-нибудь выгорит.