Наталья Суханова - Искус

Заходил и Влад. Она сначала думала — к братцу, но нет, к ней. Однако упиваться успехом не приходилось: если ребята и заходили к ней, то большей частью из любопытства — не из влюбленности же. Друзей братца занимало это неожиданное сочетание: молодая замужняя женщина с малышом, дочь инженера и врача, семьи уважаемой, но безалаберной и нищеватой, старшая сестра «Крутыша», — и вдруг писательница, сам Джо уважает ее. А ведь каждый из них втихомолку пишет — такая болезнь их возраста и века. Что ж, в отличие от знакомой редакторши: «Вы думаете, я им нужна? Им нужно издательство, они жаждут пройти по мне в печать!» Ксения была благодарна за их внимание. Она совсем не так интересна, как они полагают, и уж совсем не могущественна, но пусть они обманываются, она и обману благодарна — надо думать, они ей нужнее, чем она им: она никакая, они какие. Эффект Гёте: «У меня нет ничего своего». Кроме тигля?

Если бывал кто-то еще, Влад больше помалкивал, изредка вставляя в общий разговор то ядовитое замечание (не заранее ли заготовленное?), то беглый экспромт или (школа Джо?) быстрый каламбур.

Девицы тоже захаживали к ним, возились с польщенным Иванушем, посмеивались и кокетничали — и чаще, чем можно было бы предположить, именно с некрасивым, резким Владом. Когда одна из них, к которой, кстати сказать, был он неравнодушен, ласково обратилась к нему:

— А ты, Владик, что молчишь? Стихи, наверное, сочиняешь?

Он, оживившись, кивнул:

— Частушки для потаскушки, — и кое-что ещё выдал на-гора. Никогда не матерясь (клятвенно свидетельствовали все), он был, однако, большой виртуоз в скандальных виршах. По какому-то восточному руководству о плотской любви была создана им даже поэма. А между тем Лариска, которая по случаю переспала с ним, отзывалась о нем нелестно:

— Как воробей: пых-пых — и все. Может, он вообще девственник? Уж очень трепыхался. И хоть бы словечко: не успел ширинку застегнуть — схватился за какие-то бумажки, писать. Мне его писанина нужна? Чмокнул — и был таков. Как в анекдоте: ни мине здрасьте, ни тебе спасибо.

— Гордись, глупая — ты сделала мужчиной настоящего мужика!

— Думаешь?

Но Лариска — так, эпизод, не иначе, хотя любовники у нее — будь здоров, как на подбор: красавцы, умные, и пишут ей, и заботятся, и не стесняются, не прячутся. А вот девочки — маленькая мадонна и ее зеленоглазая подружка (одна лучше другой) — явно благоволили к нему, неизвестно, правда, насколько серьезно: не то снисходя, не то соревнуясь и добиваясь. Его можно было увидеть как под окнами одной, так и выходящим из потаенной аллейки с другой. Он так же порывисто сворачивал, завидев, к одной, как и устремлялся вслед за другой. При том, и та, и другая имели кое-кого и кроме: у одной был муж, с которым она развелась, но продолжала встречаться, мадонна же никогда не забывала поддерживать влюбленность во всех, кому она когда-нибудь нравилась. И Влад, как бы ни устремлялся он то за одной, то за другой, влюблен был, кажется, именно в нее. На какой-то вечерушке у них, вероятно по случаю дня рождения братца, Ксения своими глазами видела этот романтический треугольник: юная мадонна на маленькой скамеечке играет в солдатики с Янушем; прямо напротив нее, забыв про невенчанную свою жену, полыхает голубым пламенем Джо; Влад же чуть в стороне, сидит потупившись на подоконнике, но явно тоже пламенеет.

Черт подери, везет этой красивенькой девочке — два умных парня (и такие разные) без ума от нее. И с нею оба они осторожны, деликатны — чтят, еще как! А между тем с нею, Ксенией, «сестрицей», как Влад ее называет вслед за братцем, без всякой натуги Влад на равных. И уж почтительности к ней ни на грамм. Чего только стоят его шуточки насчет ее произведений, тщательно вычитанных им:

— Сдается мне, сестрица Ксанта, что все ваши произведения — это одна длинная, как растянутая резина, мысль, которую вы режете на кусочки.

И взвешивая на руке ее последнюю маленькую книжку:

— Объясните мне, как можно было из прекрасного белого листа бумаги сотворить столь серую вещь?

Как «любят» ее, однако же, задиры-фехтовальщики! Что ж, рискованные выпады, если они остры, чего-то стоят. И насчет одной очень длинной мысли, пожалуй, он прав. Но — что, он и в самом деле считает ее бездарной? В отличие от многих других авторов она никогда не напрашивалась на отзывы, достаточно самоуверенная, чтобы нуждаться в них, восторженные же похвалы вообще казались ей свидетельствами дурного вкуса. Но и этот шквал уничижительных шуточек… Удивительно мало напоминал он Илимыча, этот любимый Илимычев внук. Даже когда она тащила пьяного, матерящегося деда Илима, он был ей приятен. Свет всегда был в нем. Он был гармоничен — морщинистый, гулкий старик в громоздких буцалах. Влад часто бывал неприятен. Он словно даже ставил это себе в заслугу. Не зря, видно, стонали от его папы-героя в госпитале все, начиная от сестер и нянечек и кончая врачами и начальством. Говорить с ним было интересно, но не просто, иногда утомительно. О деде вообще не получалось:

— Как там насчет еврейских кладбищ? — пыталась она протиснуться в их с Илимычем прошлое.

— Не понял.

— Ваш дед говорил, вы большой поклонник Фейхтвангера?

— Это было вечность назад.

— Этак лет пять?

— Обыкновенная человечность после железных комиссаров.

— Но в вас самом погромыхивает комиссарское.

— А в вас, к счастью, наверное, поработала здоровая ржа.

— Это насмешка?

— Помилуйте!

— «Помилуйте» — какое милое слово. Вы, Влад, немного сноб?

— Скорее немного наоборот.

— То есть?

— Слегка презираю изысканных.

— Но в этом тоже свой изыск?

— И охота вам вести эти тонкие игры?

— А как насчет эмоций? Чтите? Или отошли, как от гуманизма?

— От гуманизма не отходил, а восходил. А эмоции… Серьезно или чтобы позлить?

— Вас, Влад, все равно не поймешь, когда вы серьезно, а когда — просто позлить.

— Эмоция слишком всеобща.

— Вот те на!

— Даже титров не надо.

— А музыка?

— Эмоция — цена, реализованная в общем товаре — чувстве. Это деньги. И чем выше обобществление, тем усредненнее эмоции. Тем легче они все усредняют.

С подвижным ртом, то вытягиваемым в трубочку (хобот), то отворачиваемым ковшиком стянутой в сборочку нижней губы, трогая длинными, нервными пальцами рот, нос, лоб, волосы, он стоит, прислонившись к косяку двери. Стульев Влад избегает — если уж присаживается, то на подоконник, стол, на корточки или прямо на полу, прислонившись к комоду, стене или книжным полкам.

И уже не ответы, а вопросы ей:

— Объясните все-таки, что же вы сделали со страной?

— Кто — мы?

— Вы, дед, коммунисты, трудящиеся, руководители?

— А вы?

— Пока еще ничего.