Наталья Суханова - Искус

К Джемушам головы уже ломило от жары, от бессонной ночи. Дома она легла, уверенная, что тут же заснет, потому что казалось — нет уже никаких желаний кроме этого. Но стоило закрыть глаза, и всё, что случилось с ней в последнее время, начинало к ней возвращаться: Влад, его глаза, его слова. И сердце билось тяжело и быстро, временами проваливаясь в бездыханность, и снова, кувыркнувшись, торопилось биться и перебирать единственно важное.

Через отсутствие, всегда через отсутствие… Неизвестно, что раньше: возникновение или обнаружение. Только что не было, обернулся — а оно здесь.

Толстой в «Отце Сергии» назвал это узнаванием: впервые увидел, а словно знал всегда. Ощущение совершенной необходимости: этого нельзя было обойти, это не могло не случиться, это не могло не сойтись. А между тем не было и могло не быть.

Через отсутствие, всегда через отсутствие — и потому мгновенно. Было уже что-то предшествующее или не было — все равно, потому что сразу другое. Совершенно другое. Ведь и у Толстого узнавание — как внезапность, а то, что как будто бы знал всегда — это точное совмещение, попадание в единственную точку.

Естественно, понятнее, когда любовь — с первого взгляда («ты лишь вошел, я вмиг узнала»), внезапность в такой любви как бы подготовлена незнакомостью, впервыеувиденностью («средь шумного бала случайно…»). Когда же знаком, давно знаешь, — внезапность обнаруживает себя самой внелогичностью, непоследовательностью. Первых встреч, первых узнаваний друг друга в таких случаях зачастую даже и не помнят: были в то время лица значительнее, важнее, ближе.

Да, что-то уже было: бдения на кухне, насмешливые стихи, его нежный взгляд, твоя ревность к его девочкам. Были танцы однажды зимней ночью, катание на санках в снежную ночь. Но от той влюбленности еще можно было излечиться, смирить ее в нежную дружбу. Неразделенное влечение еще можно было превозмочь и заменить, заместить. Все еще было обратимым. Но стал свет — и отныне все уже было либо свет, либо отсутствие его. Ничего кроме света, даже во тьме.

Мгновенно. Отныне все прошлое — иное. Мгновенно — отныне ты уже никогда не будешь прежней, даже если погаснет свет.

Мгновенно и незаметно. Нужна особая — волхвов — проницательность, чтобы среди множества ярких, шумных событий различить бедную, бездомную еврейку, рожающую в хлеве, чтобы в шуме, ярости, кипении быта, коронований, побед, землетрясений различить иной, в отсутствии себя, сдвиг времени, с которого пылью осыплются коронования, победы, поражения, ужасы и восторги: ноги будут нести вас на врага или от врага, глаза пожирать зрелища, сердце ужасаться катаклизмам, рот раздираться криком — но что-то произошло неизмеримо другое, неслышно, невидимо. Забудутся походы и празднования, кризисы природные и телесные (они и годились только на то, чтобы тайное тайных оставить наедине с собой, без докучного ока и расписания дел), а это пребудет — неизвестно когда став, случившись: еще вчера не было — сегодня уже важнее всего остального, сквозь игольное ушко, во тьме неразличимости прошли времена и вселенные, став навсегда другими. Необратимо, и неизвестно, почему и зачем.

Случилось. С нею случилось.

Как упоительно бывало прежде, проснувшись ночью или очнувшись днем от того, что вокруг, — потому что вспыхнула, мелькнула догадка, мысль, слово, — петлять по ее следам и отблескам, преследовать ускользающее, спешить всматриваться, вдумываться, писать, а на другой день пораньше, пока все еще спят и не проснулся главный собственник Януш, перечитывать, смотреть, осталось ли что-то, не столько в словах, сколько меж них, в сочетании их, в кривой падений и взлетов, в соотношении кусков, масс, лиц, движений, из того, что накануне замерцало, возникло. Как любила она бывало выбирать из безмерной воды невыбираемое: волну, солитон, тело вихря. Это было важнее ее самой, важнее жизни — только Януш был вровень с этим. И вот, ничего не осталось кроме любви. Воздух в ее жизни был замещен, заменен любовью. Как в сильном свете исчезают не только луна и звезды, исчезает весь окружающий мир — ничего кроме света, так в ней все затмилось кроме него.

Он бросался к ней — и сердце сдвигалось, и земля кренилась и уходила из-под ног.

Его улыбка — сил только слабо улыбнуться в ответ.

Всё было так дорого — всё было нежностью.

Сердце провалится и сдвинется, кувырнется — и земля качнется и уйдет из-под ног. Только лоб в лоб, только руки сжимают руки, только глаза в глаза, так что ничего уже не видишь. Только целовать щеки, глаза, губы — так, что губы вспухают, и всё не нацеловаться.

Он никогда не брал в руку ее грудь. Ладонь его была для ее головы, щеки. Его пальцы дотрагивались до ее лица, словно пальцами он видел вернее и больше, чем глазами, — и она перехватывала губами, гладила губами, прихватывала зубами эти длинные, легкие, с сухими узелками костяшек, пальцы. Из сгиба ее локтя, из волос за ухом, из ямки в ключице, с плеча и шеи собирал он губами запах ее кожи, возвращался к устью ее рта.

Его страдальчески изогнутые губы.

И сердце твое, которое бежит день и ночь, до того, что как в тумане — ничего не видишь, ничего не понимаешь. Ложишься раньше, чтобы остаться наедине с мыслями о нем. Но и помнишь кусками.

Бог с ним, с будущим, пусть будущего и не будет, только вот сейчас, вот здесь, на секунду, навечно, невозвратимо — к нему, с ним — глаза, руки — нежность, вместе. Ничего не знаешь, — зачем, куда. Ни куда, ни зачем не может быть. Но сейчас, здесь — с ним, он! Смотришь так много в его глаза, и не помнишь их. Ничего не помнишь — всё засвечено. Только с черного хода еще есть не стершиеся ступени, не сгоревшие, не обвалившиеся балки — и тогда проступают еще не сожженные слово, жест.

Насмешливый голос и ласковые, грустные глаза.

Секунда встречи, секунда, когда вас не видят, когда вы наедине. Секунда, когда только смотрят друг на друга, и — бросаются, и вжимаются, и целуют друг друга. Тела мало, его так быстро обегают влюбленные губы. Для такой любви тело должно быть пространно — чтобы всё его проползти на коленях, обцеловать. Такое маленькое вместилище такой острой, такой ненасытной любви. Все в нем — и прекрасное, и смешное, и некрасивое, так быстро, так жадно обегает любовь…

Ты вся — как онемевшие трибуны, следящие за безнадежным бегуном. Может быть, этот бегун — сердце твое — знает то, чего не знаешь ты. Там, куда он бежит, — ни приза, ни финиша, ничего. Стадион замкнут, и кругу нет конца. Бегун пропадает и появляется вновь. Он давно уже задыхается. Но чем больше задыхается, тем быстрее бежит. Нет для него в этом мире ни выхода, ни смысла. Одно лишь: здесь, сейчас, теперь. Как велико, безысходно, остро, ни на что не похоже. Как блекло все другое, даже то, что казалось самым важным. Сумасшедший бегун. Замершие в растерянности трибуны…