Наталья Суханова - Искус

— Гнулась чувиха, ты не представляешь — страшно эластичная, — говорил он с такой ошеломленностью, словно это и было теперь главным в воспоминании. — В узел завязывалась — ужас. Видела когда-нибудь настоящих уродов? Так это что-то вроде. Только наоборот. Словно у нее другие кости — змеиные, что ли. Я сначала к ней даже подходить избегал. Мне было восемнадцать, она на десять лет старше меня была. И уже хватанула жизни по ноздри. В молодости у нее какой-то капитан был, любовь. Потом что-то не так, не то бросил, не то изменил. Шла, и вокруг ничего не видела — ее машина сбила. И самоаборт, двойня. Чуть не умерла. Резали ее — убитую двойню вырезали. Попросила врачей, чтобы шов незаметным сделали. И правда, совсем незаметно было. Зацепила она меня как-то раз, ну и влип я сразу. В общем-то, в цирке такие дела не положены: работе мешает, и потом репутация. Один раз стакнуться — другое дело, а чтобы зациклиться… Или семья, или на стороне — только без этих страстей. А я влип в нее по самую макушку. Ей-то, конечно, все эти дела уже известны были, а я… Жуть. Такое наслаждение. Я такого потом уже не испытывал. Аж орешь, будто тебя в пропасть столкнули. Предан был ей душой и телом. Господи, как она работала на трапециях. Летит — кажется, вот промахнется. Или опустит руки, на одной точке качнется. А я — дробь барабанную. Ребята: «Чувак, как это у тебя здорово эта дробь получается». А я просто весь с ней. И сердце у меня, как эти палочки, выстукивает… Ну, а потом… так, глупость какая-то получилась. Наверно, попривык я к ней, что ли. И разница лет. Что-то стал баловаться мыслишкой, не старая ли она для меня. Как-то нахамил — и она, заметь, ни слова. И еще с одной, молоденькой спутался. Она-то всегда всё секла, что под куполом, что в жизни. Спросила. Я — «Ты что?» Она: «Не ври» — и всё. И с помрежем сошлась — чуть не на глазах у меня. И всё, конец. Без обжалованья и апелляций. Рассчитался, уехал. Месяца три мучился, кошмар!.. А это, я не рассказывал, как в Японию намылился бежать? Недалеко же, всего лишь через море наискосок. Да и не до самой же Японии грести — где-нибудь в море ходят ихние суда, через день-два подберут. Зачем бежал? Да так, обрыдло всё, страна наша обрыдла, жить в ней обрыдло — куда ни приедешь, все то же. Еще когда на Дальний Восток ехал, думал: если там то же, надо бежать в Японию. Да ничего я об Японии не знал. И языка — тем более, и по фигу! Даже хотелось заехать так, чтобы ты никого не понимал и тебя никто не понимал. Это же прекрасно, миледи: идешь как последний дурак, ничего не понимаешь, так — руками покажешь, а сам костеришь, на чем свет стоит. А он ещё и: «исаки-исоки!», и улыбается. У них даже когда бьют, положено, говорят, улыбаться. Делаешь себе харакири, а сам улыбаешься: на, скушай, гад!.. Тоска меня разбирала. А пускай вернули бы — я бы уже знал, что я за их границы говенные — пардон! — что я за их границы выскакивал… Ну вот: взял кое-что, отчалил и погреб. Ночью, после работы. Руки у меня сильные, да ещё водяра бодрит. Направление ясно — «как зайдёшь, так прямо наискосок». Опять же всяческие суда: ихние и иностранные. На всякий такой случай английский знал. И сейчас знаю. Чувак один учил. Я и сам занимался — каждый день. В зарок того, что обязательно сбегу — даром, что ли, столько долбил… Ну, погрёб потихоньку. Часа три или четыре греб — под кайфом и в перчатках. Я вообще перчатки люблю. А до бессознания я не могу напиться. Сколько пью, никогда не напивался до бессознания. И не шатался никогда. У меня башка чугунная. Меня дразнили в детстве чугунком. Дед мой Чугунов был. А другой — Бирюков. Греб-греб, а к рассвету — представляешь? — тук-тук-тук — катер сторожевой: «Кто таков? Что тут делаешь?» Э, мать-перемать, — свои! «Заблудился, — говорю, — выехал погулять, да куда-то отнесло». — «Знаем мы эти «отнесло» — разберутся, где надо, так тебя и этак!» А тут один: «Ребята, да это ж барабанщик из цирка! Гляди, у него ничего же с собой и нет кроме водяры». Перетянули меня в свой катерок — до самой их смены пили мы вместе. Я только очень их донимал, далеко ли я от берега был. Они думали: от страха и любознательности. А мне только: пересек я чертову их границу, за которую меня с самого моего рождения, не спросясь, посадили… Да так и не выяснил: не то военная, не то служебная тайна, сказали мне. Я и потом их встречу: ну, был я за границей или нет? Хохочут — уже шуткой стало. «Штаны, наверное, до сих пор мокрые?» — тоже все спрашивают меня. А нет: пел, Пушкина читал и греб!

В эти часы у вагонного окна она так вошла в ту барабанную дробь, в которой билось сердце Боба, когда на неустойчивой точке замирала его акробатка, так тесно вместе с Бобом было ей в положенных им границах, что показалось — именно так, вживаясь в другого и в него же вживая своё, можно смирить, утишить собственную боль.

Однако ночью сердце ее вновь на обрыв напрягалось натягиваемой пружиной отдаления от Влада. Куда, зачем она едет? Она не выдержит этого натяжения. Когда-то ей делали операцию аппендицита под местным наркозом, и вдруг потянули за что-то нестерпимо: «Потерпи, детка, это брыжейка». Или после спинномозговой пункции, когда, выгибая ее в муке, смертельно натягивалась каждая жилка. Не боль, а мука. Нет, богу нужно, чтобы не чужой — своей болью болел, не чужою — своею любовью напрягался, не чужое — свое тяготенье удерживал, выдерживал. Господи, а она-то думала — инерция это некая косность и отсутствие. Откуда бы, спрашивается, бралась тогда великая сила притяжения? Если бы она раньше догадывалась, знала, какая мощь в пребывании в положенном тебе судьбою и Богом месте, когда бы знала она раньше, что точка, которой и места-то нет ни на какой карте мира, ни в каком материальном пространстве, бывает средоточием мира, вселенной и жизни — твоя собственная единственная точка, твое место, — как гибелен сдвиг с этой точки, где жизнь так интенсивна, что потом, куда бы ты ни сдвигалась с нее, одно только и способна испытывать — мучительное натяжение на гибель, на разрыв, на уничтожение! Как только выдерживает сердце это сверхмощное натяжение? — оно ведь из рвущейся, смертной плоти.

В позднем тяжелом полусне мерещилось ей, будто над ней стоит тот странный сумасшедший пассажир, который не то насмешил, не то напугал ее в прошлой поездке: «Простите, но вы неправильно лежите, не в ту сторону». С сильной душевной болью она понимала теперь, что значили на самом деле эти слова — сумасшедшие, они все знают наперед — она неправильно ехала, не в ту сторону, а через некоторое время догадывалась, что не в ту сторону спит — на этом боку смертельно болело сердце. Невнятный темный ужас пробуждал ее. Купе было пусто — ни Боба, ни йогов. И снова отрывками сон, полусон, фантастические, уверенные догадки. До или после сна стояла она у ночного окна и, подавляя ее иррациональной, уже не о Владе — о самой жизни — тоской, проплывали мимо огромные закопченные стены какого-то гигантского завода, на которых высвечивались громадные, белые буквы: «Братство», «Коммунизм».