Наталья Суханова - Искус

И — утром: неведомо откуда взявшаяся за вагонным столиком семья. Четыре руки выкладывали на утлую столешницу могучую снедь. Столик был уже сплошь заставлен, но все новые и новые продукты находили себе на нем место, при этом каждый продукт получал краткую, взвешенную оценку:

— Селедка нежная.

— Чеснок молодой.

— Правильно курили огурцы — смотри, еще в пупырышках.

— Кинза привяла, эх.

— Курицу есть в первую очередь.

— Наливку теткину не забыла?

Были и дети, не сразу замеченные Ксенией: два близнеца сидели смирно — фиксировали, сводя к носу глаза, передвижения снеди, а стол все полнился и украшался с ритуальной неспешностью, сосредоточенно и важно.

Приступив к еде, семья была так же немногословна и деловита:

— Сполосни стакан.

— Возьми ножку.

— Салфетки в правом кармане.

— Молчи, когда ешь: вылетит — не поймаешь.

А пятнадцать минут спустя, когда Ксения вернулась из умывалки, все это было разгромлено — стол завален скорлупой, огрызками, косточками, кожурой, костями. Отец семейства порыгивал, не прикрывая рта, мать прикрывалась ладошкой. У близнецов по глазу подкатилось под веки, остальные два были тоскливы.

Воспоминания, сны, похожие друг на друга. И если подумать — на жизнь.

Вот ты едешь на грузовой машине, нагруженной с верхом. Ты видишь, что она не пролазит в переулок и озираешь площадь с шестью улицами и переулками, отходящими от нее. А потом слазишь с машины и толкаешь ее перед собой, как детскую коляску, в другую улицу — похоже на детский рисунок, где дом меньше человечка, а человечек меньше цветка. Потом ведь я вспомню этот сон, с тем же чувством, как в вагонном сне вспомнила странного человечка из предыдущей поездки, который разбудил ее, чтобы о тревогой сказать, что она н е в т у сторону с п и т… Причинно-следственные связи, соразмерности, порядок очевидного мира во сне нарушены. Только что ты ехал в автобусе рядом с другом, а через секунду это уже не автобус, а кресло в кинотеатре и рядом враг. И тебя это нимало не удивляет, ты как-то уже и не помнишь, что это был автобус, а только хитро понимаешь, что все-таки раскусил хитреца, понял — это вовсе не тот человек, а другой. Тебя это не удивляет, как не удивляет в фильмах Тарковского, очень похожих на твои сны, что в пространстве собора есть и жилые комнаты, и карнавальные процессии, и провалы в крышах, и дождь, не достигающий пола, и дом с огородом, в котором живет твой покойный отец.

Или же ты в громадном зале, где обедают участники какого-то форума. Хочется есть, но участник ли ты? А вот и знакомый: «Садись, поедим». Но его отзывают, и он куда-то уходит, не оглянувшись на тебя. Обиженная, ты пересаживаешься к другому столу. Заказ еще не принят, вы беседуете в ожидании. Официант появляется, но отказывается обслуживать — прежде нужно оформиться. «Администратора! Администратора!» — кричите вы, возмущенные. Администратор приходит, но нагло высокомерный: «У нас переполнено — вас покормят в Домодедово». Возмущаешься, доказываешь, что вы приезжие, пусть москвичи едут хоть в Домодедово, хоть к себе домой — тебя должны покормить! Бросаешься к другому администратору, вытаскиваешь документы, что-то удостоверяющие. Тщетно — здесь все по другому праву. Униженная, оскорбленная, пробираешься к выходу. И уже почти у дверей встречаешь давнего друга. «Проще простого» — говорит он небрежно. Моментально находит место, и уже официант улыбается и кивает издалека, но в это время у столика останавливается красавица. Сразу чувствуется, что у них с твоим другом давние кокетливые отношения. Она пританцовывает, он клоунски взмахивает ногами, выкаблучивается, задевая соседей локтями и ногами. Затем и вообще вскакивает, пляшет. Теперь уже и другие скачут вокруг стола. Кто-то кричит: «Пойдемте в зал, пойдемте в зал танцевать!» — и все, и ты тоже, бегут по анфиладам зал. Но в зальных анфиладах пусто. Ты подходишь к двери, за нею лужайка, куда-то исчезли веселые танцоры. Здесь, на лужайке только тихие сумасшедшие.

Ты поворачиваешь назад, и тихо просит каждый, мимо которого ты проходишь: «Посмотри на меня», «Посмотри на меня». А тот, друг, снова за столиком, и уже для тебя на столе коньяк и закуски. Но все это сдвинуто вбок — посреди стола альбом с фотографиями, и не дотянуться до еды — вместо нее какая-то любовная история в фотографиях.

Жизнь, как сон, в котором тебе так и не удается поесть. Минутно прозреть — да. Но не поиметь истину. Не насытиться. Полюбить — да. Но не завладеть. «Руками не трогать».

И еще похоже на сон, в котором всё ищешь, где справить нужду. Не то уборка в туалетах, то там мужчины, то нет дверцы, то не запирается дверца, все время кто-то появляется, мешает. Ты вспоминаешь, где еще можно бы, строишь самые хитроумные планы. Запрет точен, но смысл его ускользает. Тщетны рассудочные поиски, усилия ума и воли, сам запрет приобретает ложное объяснение: мешают, дескать, обстоятельства. Пока не очнешься и не поймешь: запрет не там и не в том. Как несудьба. И даже если ты обогнул, пересилил эту несудьбу, все равно не получается. Запрет явен, но неизвестен смысл этого запрета. Изматывающие, бесплодные усилия. Но отошел — и вдруг пошло. Феллиневское или же бурлацкое: «само пойдет».

Сон: ты нашла книгу, в которой есть ответ на вопрос, ты даже открыла ее и видела строчки, однако было темно, проступали только отдельные слова, ты искала светлого места, но нечаянно захлопнула книгу и больше уже не могла найти этого текста.

Тщетно. Не поешь. Не прочтешь. Ножками, только ножками, как говорила кондуктор в знакомом трамвае.

Но не только прерывистость, провалы, пренебрежение форматами и последовательностями — есть еще нечто во сне и в воспоминании, отличающее их от реальной жизни: их выделенность. Ярко, сильно — но, возможно, именно потому, что вынесено на экран воспоминания, на сцену сна. Во сне и воспоминании нет сопространствований. Ты словно чувствуешь пустоту вокруг, даже если это сон райского блаженства или великого восторга. Есть только то, что дает сфокусированный луч. Ты словно бы и не знаешь во сне, что вокруг нет ничего, но смутное беспокойство побуждает тебя оглядываться. Ты взглядываешь в окно — и нет, всё в порядке, есть задверье и заоконье, но слишком поспешно сработано — что-то небытийное проступает. И теперь ты уже побаиваешься оглянуться назад: в купе, в комнату. И чем глубже погружаешься в сон, тем больше чувствуешь, что на тебя кто-то смотрит. «Ау, здесь есть кто-нибудь?» — «Ты».

Как безобразно разрослись Озерища! Озерищенский поселок и раньше-то не блистал красотой. Поодаль от своих прекрасных озер, не стоял он и в лесу, как Лосиха. Почти голые косогоры, сады и огороды у домов, сами дома — большие, грубоватые, серые. А сейчас и вовсе — жадная, торопливая, неудержимая индивидуальная застройка, еще не вырастившая ни садов, ни деревьев, только обнажившая рыжие, непроходимые в непогоду суглинки, захватившая косогоры и луга. Лишь больница по-прежнему прекрасна — в густейшей сосновой роще у зеркала озер, невидимо — перемычками, болотами — перетекавших в другие озера и реки до самых северных морей.