Наталья Суханова - Искус

По сравнению с воспоминаниями все оказалось в яви как-то смещенным: райком комсомола, в котором она проработала год и где жила на втором этаже теперь Полинка, оказался дальше, чем она помнила, а поворот на улицу Новую, по которой хожено-перехожено, она не сразу и узнала. Видимо, в памяти все стягивалось в некую схему — Озерища же, как понимала она теперь, и всегда-то были хаотичнее и кривее, разбросаннее и неряшливее. Всего вернее, оказалось, помнился двухэтажный дом, где собирались они у Полинки в каморке на первом этаже в свободные от свиданий и клубных развлечений вечера. «О!О! Откуда вас понанесло?» — встречала гостей Полинка. Сердитая встреча никого не обманывала. «Картошкой пахнет!» — тянула носом с порога вошедшая. «Во-во! На чужое вы сами не свои!» Дверь снова растворялась. «Еще и ты! — всплескивала руками Полинка. — У порога, у порога разувайтесь — пол мыть вас нету!» — «Слушайте, девчонки, может сбегать в магазин?» — не раздеваясь, предлагала вошедшая. «О, хоть одна путное сказала, — сурово одобряла Полинка. — Давай скорей, пока не закрыли! Давай, милая, давай, желанная!» — «Там ликеры». — «У меня от ваших ликеров рвота зеленая. Плодово-ягодного! Или водки!» — «Двух бутылок хватит?»

Почитай, все, кто собирался тогда у Полинки, рано или поздно повыходили замуж. И Полинка тоже. Но она одна осталась бездетная. С мучительным токсикозом, каждый раз собиралась перетерпеть, уж очень хотел ребенка муж, да и она детей любила, но не выдерживала, шла на аборт.

— И скажи же ты, — жаловалась она Ксении, — пока меня рвет, пока я уже и до туалета чуть не ползком добираюсь, мой-то все тащит и тащит сумки с едой. Чуть ослобонилась, свет божий увидела, есть захотела — он как пропал: «Детей убиваешь — сиди на казённом»!

«Полинка-то у нас теперь Озерищенский мэр!» — писали Ксении приятельницы дружным хором. Ну, мэр-не мэр — всему голова, конечно: первый районный секретарь партийный, вторая голова — предисполкома, поселковый же председатель (Полинка), естественно, больше по бабьим делам, а только с самого утра, еще до работы толкались ходоки к Полинке домой, и днём, и вечером: за местом в детский садик, за жильем, за тем, за другим. И никакой важности и официальности в Полинке — знала она всех озерищенцев еще с каких пор. Помнится, Ксения посмеивалась, когда Полинка еще в те времена со святой простотой заявляла: «Мне бы только образование — я бы уже министром была». Посмеивались. А вот — не засиделась Полинка в судебных исполнителях. Министр — не министр, конечно, и даже не предрайисполкома — всего лишь предсельсовета, но волокла озерищенский быт без всякой натуги.

А на том крыльце под навесом — и это же было! — романтически призналась Ксения влюбленному в нее Батову, что не любит его, но будет ему верна — онегинский, так сказать, вариант; а не оценивший ее честности и верности Батов чуть не испортил всю малину: вроде бы согласился, но в ее отъезд закрутил со старой своей дролечкой — весь престольный праздник в соседней деревне не расставался с ней ни днем, ни ночью, и все, докладывая Ксении об этом, с упоением повторяли: «Это же Батов — чего от него, непутевого, ждать». Но после танцев, на которых она упорно «не замечала» изменщика, догнал Батов ее на улице и, невзирая на ее холодность и отстраненность, плакал и смеялся, тряс ее от полноты чувств, притягивал и отталкивал от себя: «Ты мой престол и праздник! Женюсь на себе! Зарежу! Тебя или себя! Люблю! Никого нет, кроме тебя!»

Полтора десятка лет назад все это было, и почти столько же лет уже Батов женат, четверо детей у него, окончил-таки институт, теперь какое-то начальство в том же депо, где сияла его звезда мастера и силача.

Шла Ксения поселком, многих лиц не знала или не узнавала — стали взрослыми дети, новые люди поселились здесь за эти десять лет. Но когда встречала знакомых, сердце сжималось. Прошедшие годы как на гармошках играли на этих лицах и телах — иные сжимая, иные растягивая вширь. Мгновение оторопи, и — «О, сколько воды утекло!», а простодушные (или наоборот) озерищенки: «Господи, как же ты изменилась! А какая миленькая была (или даже «необыкновенная»)! Ну как ты?» — «А как вы?» И всё, что было прожито за это время, укладывалось в несколько слов. А потом уж теперешними лицами, — её, их, — быстренько замещались помнившиеся, прежние. Это материализовавшееся время, обычно радостное ей, как приобретенное — собственнику, здесь пугало, ловилось в сожалеющих глазах, в обезображенных лицах, ложилось добавочной невозможностью в ее мысли о Владе. Свет ее любви, не имеющий массы косности, пугался своей скорости, своей неоглядности. Здесь прошедшее не прибавлялось, а вычиталось из жизни.

Вот и Татьяна Игнатьевна, о которой она боялась даже спросить, — возраст-то какой! — не только оказалась жива, но и ахала с живым удовольствием:

— Я бы и не узнала тебя на улице, Ксюша.

Наверное, старушка уже редко и вставала, лежала — совсем маленькая — в чистой постели, но яблочки ее щек по-прежнему розовели и ясные небольшие глаза светились любопытством:

— Ой, Ксюша, как я рада тебя видеть. Я ведь тебя никогда не забывала. Ну, как вы, Ксюшенька, замужем?

Это «вы», наложенное на «ты», тоже спрессовало десяток лет. Дом, в котором они гоняли вечерами вдвоем с Татьяной Игнатьевной чаи у самовара, неуловимо преобразился. Когда-то их было — их было только двое в не штукатуренном, бревенчато-дощатом доме, и за длинным столом хозяйка в пуховом платке слушала ее рассказы о книгах и всякой всячине, пока прямо посреди фразы не поднималась со счастливым зевком:

— Ну всё, Ксюша, такой уж у тебя голос певучий, так уж убаюкиваешь ты меня — пошла я спать!

А Ксения садилась за Гегеля, с потрескивающей и вспыхивающей сбоку керосиновой лампой, и сама, ярче, чем эта лампа, горела и вспыхивала от встречи с причудливым, поразительным, глубоким умом — и сквозь отражение в оконном стекле ее и книги, призрачно протягивались заоконные ветви. Счастливое одиночество в ночной тишине.

Сейчас в доме было солнечно и многолюдно — какие-то девушки, девочки.

— Сколько лет, Ксюша! Так что, замужем ты?

— Да, Татьяна Игнатьевна, замужем.

— А дети есть? — интересовалась старушка с щечками-яблочками.

— А как же, сын, скоро в школу пойдет.

— Во-от как. А у меня, Ксюша, уже и правнучки. Девять человек внуков и правнуков — Одиннадцать! — поправлял звонкий голос из боковушки.

— Ой, и в самом деле одиннадцать. Ну, а ты-то замуж вышла?

— Даа!

— И дети есть?

— Сын. Ваня, Януш.

— Вот оно как, Ваня. А у меня…

И снова, как «у попа была собака» — по кругу. Со счету потомства Татьяна Игнатьевна каждый раз сбивалась, особенно если пыталась припомнить отдельно мальчиков и девочек — жила в счастливом полузабытье. Страх смерти, который терзал ее полтора десятка лет назад, наверное, тоже забылся. А впрочем, кто знает — ночь не день, совсем другое. Слава богу, жила теперь Татьяна Игнатьевна не одна, ее берегли, лежала она ухоженная на подушке с оборчатыми наволочками…