Наталья Суханова - Искус

Соседка тети Мани, когда-то счастливая жена, сидела, согнувшись, у могилы мужа, мотала головой, причитала. Ксению она не заметила, не узнала, а Ксения забыла, как ее зовут, да и надо ли подходить, хочет ли она кого видеть и знать?

— Сколько ж ты здесь сидишь? — спрашивали ее женщины.

— Не знаю. От заутренней.

— Сходи в церковь. Что же ты ему сердце рвёшь своими слезами? Нехорошо здесь сидеть всё время!

— Я не виновата. Не мешайте мне, женщины, мне здесь легче.

— Лучше помолись.

— Помолюсь. Помолюсь, а потом опять приду сюда.

— Нехорошо. Он не твой — он божий.

Но женщина-то была его, она и верила-то, может, только для того, чтобы встретится с ним…

У церкви на скамьях сидели старушки в платках. На поминальном столе — пироги, хлеб, конфеты, сахар, яйца, сушки, кекс, кутья. Свечи. Кадильницы. Наружный размытый свет, проходя через прорези в куполе, становился божьим — отвесным, густым, золотым, радостным. И — Господи, помилуй! — струился вверх нежнейший голос, перевивающий, как пламя, другие, сырые голоса. Как лютики в траве, как птица на чурочке в волне, был этот голос. В такой-то глуши откуда такое чудо? Много лет спустя такой же голос услышит Ксения в Эчмеадзине — божественной Закарян. Здесь же даже не спросит, чей это голос. В маленькой церкви у двух озер всякое чудо безымянно: и вечной, заплескивающей за смерть любви, и цветов, вытканных во всю ширь луга, и прекрасного нежного голоса. Трогательно изогнутая шея младенца, льнущего к божественной матери. Свечи перед образом.

Подножье креста по-детски украшено лентами — голубою и розовой. Луч, такой густой и глубокий, не дрожащий.

И вольный воздух снаружи. Золотые капли лютика. Сплошные шары одуванчиков. Божий цветок — для всех и ни для кого. Красота просторного этого поля, этих шаров-созвездий — легких и совершенных.

К лодке шли сквозь осоку. Коричневые мертвые стебли лежали здесь рядом с живыми, зелеными, ничуть им не мешая.

Снова, упираясь веслами о тугую воду, выталкивал Батов лодку вперед. Босыми ногами нежилась Ксения в хлюпающей на дне воде, уже набравшей и цвет, и запах дощатого дна, пока, бросив весла, не вычерпал ее Батов из лодки.

На острове, где когда-то был Дом инвалидов, а еще раньше помещичья усадьба, после пожара осталась только коробка. Тонкие березы стояли там, где раньше была крыша. Босиком сошли они с Батовым на берег. Дуб в три охвата встретил их на подъеме. Сильно пахло высокими соснами. Шишки в траве кололи босые ноги. Липы, сирень благоухали вокруг коробки дома. Возле паслись лошади. Жеребенок прижался испуганно к стене. Лошадь, уходя от них, вошла в проем двери внутрь дома. В траве и над травою кишели брачующиеся комары…

В придорожном кафе, — а раньше в Озерищах были только столовые и буфеты, — за столик к ней подсел майор Майоров, уже пьяноватый и видно стесняющийся этого. Батов с двумя бутылками пива, кофе и котлетами на подносе уже шел к ним.

— Давно тебя, Батов, не видел, — сказал Майоров потупясь. — А что, тряхнем стариной? — Пошли, Батов, сегодня на танцы, может, хоть одну на двоих найдем?

— Слушай, тебе что, пиво нужно? — вызверился Батов.

— Возьми пиво!

— А что ты кричишь? — с такой же неожиданной злостью взглянул на него Майоров. — Ты не лучше меня, и я не хуже тебя!

— А мне лучше хуже, но не такой, как ты! — и Батов уже тащил Ксению к выходу. Как назло, она забыла имя Майорова — тот же сидел за столиком сгорбленный, не оглядываясь. Зато от других столиков с большим любопытством посматривали на них.

— Да что с тобой? Что он тебе сделал?

— А, чепуха! — уже хохотал Батов, продолжая однако ее тащить. — Что тебе этот пьяница? Ещё увязался бы за нами. Пусть скажет спасибо, я ему всё пиво оставил.

— Слушай, Батов!

— Слушаюсь! — так же, как он не выпускал ее локтя, он не давал ей и говорить — смеялся, шутил, тащил ее.

— Сейчас упаду!

— На руках унесу! А пусть смотрят! Тебе они все нужны? Мне — нет!

…У нее уже ноги от усталости отваливались и живот от голода подводило, когда он затащил ее к своим старикам. Зря затащил. Ксения знала: с невесткой они не ладили, и внуков и в десятую долю так не любили, как сына. А всё же испугались. Не стоило Ксении ворошить прошлого, так должны были они думать. Батов же словно не видел их настороженности:

— Смотрите, кого я привел, мы с Ксеней голодные как волки. Хотя волк, конечно, я — она просто зверушка!

Мать не торопясь стала собирать на стол. Батов, мешая ей, помогал. Высох, помельчел Батов. Высохли, стали совсем маленькие и его старики. Господи, как быстро всё проходит! Не ты — своего прехождения ты не заметишь. Пройдет Батов. Ты его не видела десять лет — и он уже не тот. Через десять лет ты увидишь пожилого человека, еще через десять — старого. А потом его не станет совсем. Не трону я вашего сына, и внуков не оставлю без крутого их отца: не ругает, не зудит, но сечет ведь их, когда что не так, как сек бы самого себя, равнодушный к боли физической, разве что уворачивающийся от нее, а если все же достанет — смеющийся, как в игре. Дочь не бьет — девчонка, да и выросла не у них, а у дальних деда с бабкой, которые не любят его. Не бьет и младшего — младшего не хотел, жена не послушалась, родила, так он и в роддом за ним не ходил, и до сих пор не замечает.

Всё еще было светло, — белые ночи над белыми их озерами, — когда Батов провел ее к дому. Он хотел подняться с ней по лестнице — она не разрешила: нельзя, что скажут Полинкины соседи, нет-нет, нельзя, она не может, нет. Да, она верит ему, но нехорошо, нет-нет. Она и от дома-то стояла на приличном расстоянии — через лужайку, у самой улицы. Батов настаивал, просил; ей казалось, так настаивать, просить мог он только желая ей доказать, что и теперь не оскорбит ее. Но это же Батов — никогда не знаешь, чего ожидать от него — не отягощенного общими правилами. Он думал, наверное, что она бережет честь мужа, она же хранила верность Владу.

Батов ушел оскорбленный, не попрощавшись.

Она почти не спала, мучась, что оскорбила недоверием человека, может быть, единственного, который любил ее навсегда.

Поднялась она к первому поезду, вышла на улицу, чтобы встретить Батова и попрощаться с ним. Он только холодно ей кивнул и прошел мимо.

В Москве Ксения заехала только на дачу к Анне Кирилловне. Никого больше видеть в Москве она не хотела. Ей одна Анна Кирилловна была в отдохновение и утешение — возле нее сам воздух был насыщен просторностями и любовью, не важно давней или сегодняшней. Анна Кирилловна слоями тоненьких, смазанных клейстером клочков бумаги наращивала кукольное лицо, но — «правда, хорошо?» — спрашивала не о кукле, а о китайской работе: дымчатый серо-зеленый камень, вырезанный ступенями, фигурками, курчавыми деревцами. — А я всегда двумя работами занята. Помню, мы делали с приятельницей-художницей бумажный город — бумага очень прочный материал, — и тогда же все лето я придумывала начало повести. Для себя. Да нет, это никому не нужно, и поэтому я могла позволить себе делать так, как мне нравится. Это очень сентиментально. Понимаешь, это любовь с первого взгляда. А так ведь бывает, вот увидел и знаешь — «это он», «это она». Петербург в те годы… годы были действительно странные… с увлечением мистикой и много еще с чем. Я тебе не рассказывала эту странную историю с самоубийствами? В общем, это было так. Женщина под сорок, вдова с сыном. Она видит, что жизнь, в сущности, уже кончена. А она и не жила еще. К ее сыну приходят молодые люди, и вот она начинает игру. Ну чем она могла привлечь к себе внимание? Немолодая уже. И вот игра: что умирать нужно молодыми, полными сил и красоты, своею волей. Вероятно, и эротические моменты там были. Что-то вроде секты самоубийц…