Наталья Суханова - Искус

— До свиданья, Татьяна Игнатьевна! Замужем, замужем! Да, сынишка у меня…

Прослышав, что она здесь, в гостях у Полинки, заглядывали старые приятели.

Забежал Илья Чиненов. В те времена, когда работала Ксения в Джемушах, учился он, отвоевавший и отслуживший на флоте, в Ленинграде в медицинском. Теперь Илья был главврачом здешней районной больницы. Вспомнили, как отчитывал он ее, что, танцуя с одним, она улыбается другим и вообще страшно спешит нравиться.

Не верилось даже, неужели она так кокетлива была. Принёс Илья чистый медицинский спирт. Перевирая, декламировал Блока — насчет «ин вина веритас». Ксения его поправляла, и он был смущен:

— А я думал — я один знаю. Одичал! Но я тебе обещаю, что к следующему твоему приезду я этого дьявола буду знать в совершенстве!

Приходил молодой мужик, когда-то один вечер ухаживавший за ней — нынче уже давно женатый, и далеко не тот, а всё еще хорош. Приятно было, что и теперь, кажется, она еще нравилась ему.

— Тогда, — смеялась она, — нужно было ухаживать.

— Тогда робости много было.

— Теперь поздно.

— Думаешь, не срастется?

— Не срастется. А чего ты, собственно? Ты же любишь жену.

— Мы, озёрные, изменчивые…

А Куделин Валентин Сергеевич, когда-то сменивший ее на адвокатском поприще, был тяжело болен. Как раз через несколько дней после приезда Ксении в Озерища жена привезла его после сложной операции в областной больнице. Жил он с женой и дочкой при больнице, в одном доме с Ильёй Чиненовым. Две девочки Чиненовых и одна Куделиных так вместе и росли.

Живая, худенькая, с большим, уже низким животом — вот-вот родит — жена Куделина, препровождая ее к мужу, посаженному в глубокое кресло на полянке в полутени, укутанному в одеяло, несмотря на летний день, просила Ксению не давать ему много говорить. Ксения даже удивилась такой просьбе — когда это Куделин много говорил?

Изможденный, с отросшей негустой бородой, с глазами, несмотря на худобу ставшими вроде меньше, он улыбнулся ей, но как-то рассеянно; рассеянно спросил, что у нее нового, но, кажется, даже не очень и слушал, так же рассеянно взял ее недавно изданную книгу и тут же отложил в сторону. Глядя на Ксению строго, он вдруг сказал:

— Есть у меня одна тема, да куда вам всем — в коленках слабы.

Об этом не спорят, но Ксения строптиво подумала: «Напишу, обо всем напишу — дайте только срок. Всё возвращу с процентами».

Впрочем, это, возможно, к ней не относилось, а просто к теперешним писателям:

— Бабаевский, Полевой — всё это кодло. Я таких не только за писателей — за людей не считаю! Это ситуальщики, угодники! Читали, как они пишут, что и рикшей неплохо быть, если это при социализме? А в войну такие же писали, что и умирать приятно, если это за Сталина. Высокая честь была — за этого рябого кровопийцу подыхать. А не подохнешь, попадешь безоружный или без сознания в плен да еще выдюжишь — значит, предатель, отправят сдыхать в свои советские лагеря. Ни одному человеку не верил гад кривоногий, шизофреник усатый, отец народов кровавый! Ни один Чингис-Хан своих не уничтожал. А этот скорее с Гитлером бы побратался, чем честному человеку поверил. Всех лучших в стране поперебил — лучших-то больше всего и ненавидел. Две трети съезда уничтожил, миллионы людей положил до войны и в войну — за так, за показуху и за страх.

— Культ ведь уже осудили, — попробовала Ксения немного успокоить его — едва ли на пользу ему была эта прорвавшаяся ненависть, — но он только презрительно взглянул на неё:

— Осудили, чтобы больше не вспоминать, словно ничего и не было. Словно сказали, и больше нет. Алилуйщики! Прокурор у нас был — уже после вашего отъезда. Как-то разговорился. Жена его: «Не надо, не вспоминай, опять плохо будет…». Будто, когда душит изнутри, лучше. По надзору служил в органах. Слышу, говорит, крик, вхожу, а следователь и уполномоченный по волоску из бороды у допрашиваемого выдергивают, — «Что же вы делаете-то?!» Или крестцом на кончик стула и пятками на другой стул посадят — и так часами. Думаете, пытают только на дыбе или когда звезды на груди вырезают? Перевели этого прокурора в другое крыло, чтобы не мешал допросам. Боялся, что его самого арестуют. В сорок седьмом году приказ: тех, кто отбыл срок по пятьдесят восьмой, не выпускать, задерживать. Один: «Я и так отсидел ни за что десять лет». Вообще-то такие заявления не проверяли, а он проверил. Осудили того за контрреволюционную пропаганду. Один из свидетелей оказался глухой — он вообще ничего слышать не мог.

Другой признался, что вообще об этом ничего не знал. И вот этого, что отсидел ни за что десять лет, выпустили. А других? Много раз, рассказывал прокурор, присутствовал он в те годы на расстрелах — при приведении приговора в исполнение. Некоторые в истерике: «Стреляйте, сволочи!» Но большинство — остолбеневшие, застывшие. Один бежал от немцев раненый, кому-то сдуру сказал, что немцы разные бывают. Тоже — к смерти. Так он: «Лучше бы мне задание какое дали, чем тут в застенке подыхать». Был у них оперативный — всегда вызывался расстреливать. Им триста рублей из безотчетного фонда давали за каждый расстрел — ну куда их? — пропивали, конечно. Встретил потом этого оперативника, который списывал людей в расход — спившегося, подаяния просил…

— Думаете, Достоевский прав: есть преступление, есть и наказание?

Не слышал вопроса, спешил говорить:

— Рассказывал, были начальники управлений, которые уже тогда поднимали голос: «Что-то не то получается, что-то не так». Ну, их туда же, в ту же мясорубку. Прислали ему по случаю — юбилей какой-то — не то медаль, не то орден, он обратно отослал с письмом: «Из грязных рук органов не желаю ничего получать». Я отговаривал его: не надо, что вы. Отослал все же. И ничего, утерлись, ни гу-гу.

— Ты не много говоришь? — подходила обеспокоенная жена.

Куделин отмахивался.

Ксения поднималась, чтобы уйти — он останавливал ее.

— Вот у нас кукурузу тыкали в землю, лучшие участки отводили, мужика мордовали. Потом сказали: ошибочка вышла, вождь — это же вожатый, иногда понукает, а иногда и вожжой огреет. Ошибочка, однако, это потом говорится. А сами-то что думали? А что думали — кто их спросит? Вождь сказал — и всё.

Тотчас из области начинают трясти райкомы, а они на мужика саранчу инструкторов да уполномоченных насылают и председателя трясут, на бюро вызывают, выговорами стращают. И что же, за ошибки-то кто ответил? Куда там! Они ордена за это получали и персональные пенсии — кто мужика лучше тряс. Их бьют только когда они распоряжений сверху не выполняют, да ешшо кто критикует. Это ведь мы вранье разводили, что критика у нас высший закон. Как это: «народ и партия едины». Кто придумал эту однопартийную систему — удавить того надо было. Значит, или ты в партии, или ты никто, и почему не сделать, чтобы по-настоящему обсуждалось всё? Но зачем обсуждать, если один умнее всех? Раскроешь, бывало, газету и — вот она, бородавка и улыбка эта дурацкая. Дуролом! Луга свел, в какой раз мужика мордовали. Все хозяйство к такой матери свели, раздудукали, ордена за это нахватали, а теперь давай, мужик, с другого бока берись. Семь лет я сидел на бюро, семь лет только и слушал, что надо «ломать сопротивление». Сколько ж его можно ломать? Или мужик меньше знает, какую ему структуру посевных площадей делать? Да еще, сволота, социализмом это называют. Наш социализм почти весь на Колыме сдох, одни знамена да песни остались. Был у нас тут предплана, не этим крикунам-начальникам чета: плановик, сам из крестьян, войну прошел, институт кончал, когда уже работал — он-то от мужика шел, не от одной голой науки…