Наталья Суханова - Искус

— Постойте, Валентин, да не о Кокорине ли вы?

Но и этот вопрос он не услышал:

— Так до чего дошло: сумасшедшим его объявили. Чуть человек хорош и чист, тут же сумасшедшим его обзовут, грязью забросают. А мы, которые умные-разумные да подлые, молчим в тряпочку. Пока к самой могиле не подойдём…

Полинка с мужем уехали в отпуск. Ксения осталась наедине с разговорчивым холодильником и докучливыми комарами. Днем бегала в суд, к знакомым. Ей надо было кое-что вспомнить, кое-что увидеть заново. Оставаясь одна, замирала от тоски. Тоска поджидала ее как преданный пес. Ночь превращалась в муку. Стоило попытаться заснуть — тоска возгоралась, невыносимо нарастая, как зубная боль. Так она и ходила полночи, стеная, ломая руки, всхлипывая и бормоча — все в худших штампах любовной разлуки. Вспоминая его глаза, любящие, глубокие, грустные и словно бы успокаивающие ее, берущие ее боль на себя, она плакала от нежности. И задыхалась от внезапного, острого желания, вдруг неразличимо ощутив целомудренное прикосновение Влада локтем к ее груди. Он всё еще был с нею на «вы», даже оставаясь с ней наедине, звал «вы, сестрица Ксанта». О ней же прежде всего и заботился — так было надежнее, укромнее, но вспоминая это, она вдруг чувствовала себя униженной. И — пусть она уехала, уже выписана была командировка, но почему он-то не остался ее ждать в Джемушах, зачем он пошел с Джо по Волге? Сколько же девочек и молодых женщин будут улыбаться им по дороге? Да, что-то бросило их с Владом друг к другу, но путешествия и свежий воздух лечат, особенно молодых. Злясь, твердила она; «Даже поэты устают от любви идеальной. Видно, свистки их стихов недостаточно пар спускают». И снова плакала. Зачем, зачем она уехала? Эта рабская покорность выписанной командировке, купленному билету! Но она ведь думала, что пройдет несколько мучительных дней, — и ее привязанность, притянутость тяготение, этот бег потрясенного сердца начнут ослабевать. Даже если в каждом дне тысячи мучительных секунд, эти дни пройдут, и неумолимое натягиванье ослабнет. Перетерпеть, как приступы. Раньше, когда она несчастливо влюблялась, ее мучения были, как тяжелейшие приступы, но они проходили. Конечно, это могло повторяться — на несколько мгновений, часов, даже дней, — но проходило, притуплялось. Раньше бывали боль и отупение после боли, онемение, тошнота, слабость, но не было этого выматывающего, на износ, бега сердца. Теперь же, глядела она или нет, там внизу всё бежал и бежал задыхаясь по кругу сумасшедший бегун, глухой, как тётиманин Ваня. И слепой, да, слепой — он ведь бежит по безнадежному кругу. Ад, нескончаемый ад, — прав Гейне: прежние любви были только чистилищем, эта — ад. Рай был рядом, но она отступилась. И вот они разъехались. Давно, наверное, уже успокоился другой бегун. Их бегуны, ее и Влада, бежали — каждый на своем стадионе. До этого Влад и она смотрели с обреченностью вместе на то, как напрягаются и бегут их сердца. «Все бежишь?» — спрашивала она Влада. «Да» — «А во сне?» — «И во сне. А просыпаюсь оттого, что задохнулся». И вот они разъехались — зачем? Надолго ведь ничего и не может быть. Если им и всего-то дан в жизни месяц, несколько суток, одна ночь? И нет ничего, что нужно было бы больше? Несколько суток — на всю жизнь, чтобы смочь жить дальше. Ничего больше не нужно. А если когда-то понадобится, это будет уже не она. Она настоящая умрет с этим бегуном внизу. Она будет уже другая с этого времени — способная жить как все — «все люди смертны» — только умом, недоверчивым умом будет она помнить, что однажды случилось с нею в жизни что-то странное.

Она засыпала со снотворными и просыпалась без мысли, без чувства, без себя. Голубь на крыше напротив ее окна был больше ею, больше жив, чем она сама. Ее не было — бегун пропал на дальнем повороте.

В воскресный день утром прибежал Батов. Показался он Ксении как бы подсушенным, помельче, чем прежде. Но все равно «ведмедь», лешак — крутил ее, тормошил, на руки подхватывал, отшатывал от себя, вглядывался, и всё хохотал радостно. Кое-как укрылась она от него за большим столом, при каждой очередной вспышке его радости отшатываясь от него с шутливым испугом. Наспех что-то рассказывали друг другу о себе — среднестатистическое, анкетное: да, замужем; да, женат; да, сын; да, дети.

— Да шут с ними со всеми, — хохотал Батов. — А мне говорят, Ксенька приехала. Господи, я думал, больше уже никогда не увижу!

— Батов-Батов, ну ты как ребенок! Сколько лет прошло, а тебе всё неймется!

— Чего же тут удивительного?

— Но так не должно быть — противоречит диалектике. Всё проходит!

— Почему же противоречит? Всё проходит — пройду и я, умру. И со мной пройдет и это.

Заглянула за чем-то соседка: Батов к залетной пришел — как не заглянуть?

— Гулять пойдем, — предложила она.

— Гулять пойдем, — повторил он со счастливым смехом.

Это начинался еще один просторный, долгий День в ее жизни.

Была Радуница. Через больничный сосновый бор, через больничные постройки в нем спустились они к озеру. Сумрачно было под сенью душистых сосен. Тихо плескала о берег набегающая вода. Батов столкнул лодку, и вот уже о борт поплескивала мелкая волна. Блики на воде в неверном свете облачного дня были как заключающие друг друга оттеночные кольца яшмы — пятно в пятне. Взгляд, лодка, облако смещались — и мир обнаруживался другим. Столбчато отражались деревья в воде, яркие золотые точки солнца вспыхивали на появляющихся и пропадающих волночках, поднимаемых лодкой. Пыльца цветущих деревьев плыла по воде. Валун лежал в проходе меж двумя озерами, мешая встречным лодкам протиснуться друг мимо друга. Вода у берега была рыжая, почти красная. Две девушки: очень смуглая и очень белая проехали в лодке, полной сирени. Жарким был свет и холодною — тень.

Церковка с кладбищем местились на полуострове. Над кладбищем стоял грачиный грай. Кресты, скамейки, столы у могил сплошь были в белом помёте грачей — кое-где венки и кресты накрыты полиэтиленовыми накидками. Грачи спокойно расхаживали рядом с людьми. Мертвые тушки птиц оставались тут же: в ветвях, на земле, в траве. Люди раскрывали кошёлки, ели и выпивали, разговаривали с покойниками, сообщали новости:

— Вот мы пришли к тебе…

— Сынок наш женился на соседской девчонке, на Людке Крыловой, уже и внучок скореча будет.

— Дед Андрей при смерти, жди дорогого гостёчка…

Тут, на кладбище, пожалуй что, больше оказалось знакомых, чем в поселке. Умерли отец и мать Ильи Чиненова. Лежала здесь уже и тетка Клавдя. Умерла своечка Ксении по Батову — зубная врачиха, которая ходила в поселок от озера по пыльной дороге в розовой нежной кофточке, в строгой английской юбке, красивая. Когда-то, еще до того как развел их Батов, откровенничала она с Ксенией: «Мне всего еще тридцать два годочка, а всё уже в прошлом. В Озерищах в войну был госпиталь, — господи, какие ребята были. Красавцы, умницы. Мне иногда жалко теперешних девочек. Таких, как те ребята, я больше никогда не встречала. В живых никто и не остался. Неужели такие родятся для смерти? Всё было, всё прошло».