Наталья Суханова - Искус

Эта великая прочность случившегося. Если уже имеет место быть. Влад умен. Откуда у такого — еще мало жившего — такое чутье? Дрожащие руки и взгляд поверх ее головы — любящий.

Когда будет стыд — сразу же уйти. Пусть не будет ничего, что не было бы подарком. Нужно только не думать о себе… Три месяца на редкий день умолкающей боли, томящей сердце спешки, деланья не того, что тебе только и нужно! В сущности, и всю-то жизнь делаешь не то, что тебе в самом деле нужно. Тебе НЕ нужна ни эта школа, ни этот город, ни Васильчиков, ни издательства, от которых тебя тошнит. Не от них — от себя в них! Пусть ты даже и станешь продолжать всё это делать, — потому что так уж положено, так нужно, так должно, — но хотя бы сказать себе: всё не то. Хорошо плакать, когда хотя бы себе всё скажешь до конца. А слова — не те. Но нет времени искать т е слова.

Полюбленная за улыбку, она всё время плачет. Господи, дай сил для того, что требует такого непомерного, такого долгого мужества, терпения! Даже на ожидание уходит, кажется, весь запас. А еще ведь потребуется на то, чтобы сохранить мужество, достоинство, когда дойдет до… Господи, пусть он меня не разлюбит! Как трудно не посягать на свободу, не грабастать, не быть злой, когда тебе так больно, когда тебе так невозможно! Что будет, когда кончится? Не хочу, чтобы кончалось!

Не просто не помнить, а всё помнить и превозмочь.

Глаза болят! Бросить лишние — из вежливости — знакомства.

Не пробросаешься ли? Так много ненужного, которым зачем-то занята. Господи, Господи, расти и храни Януша — в этом всё, это главное. И ещё работа. В остальном судьба: не будучи одной, быть одной. Я почему к маме строга? Потому что она — это, в сущности, я. А как вы думали?

Интересно человек думает, чувствует: только что одно — и совсем другое. Только что слезы — и вдруг спокойствие. А когда засыпаешь — концы фраз с оборванными началами, и пока вспоминаешь начала, исчезли и концы. О чем думал? Даже страшно: только что было и — прошло, исчезло бесследно. Режет заплаканные глаза, смыкаются веки, а мысли так и лезут. Знаешь, Влад, мы с тобою держимся только пока мы в том, другом мире. Как только мы отяжелеем, опустимся в этот, мы вспомним сразу всё: и разницу лет, и то, что у меня уже ребенок, а тебе еще рано быть отцом ребенку, который тебе в младшие братья годится. Конечно, мы и не забывали об этом. Не то что вспомним — это станет существенно. Ах, Влад, с годами начинаешь понимать, что тридцать лет или три года — разница не так уж велика. Но с годами же начинаешь понимать и другое: разница все же есть.

Такая тоска, что в ней уже забывается первопричина, стираются черты. Остается только знание, откуда эта тоска и что могло бы ее унять. Все дело в том, что сердце болит.

Оставшись без тебя, смотришь на всё и всех вокруг как на докуку, ждешь часа, когда ляжешь спать и останешься наедине со своим сердцебиением, со своей болью, даже — с тобой. Проходят дни — и уже не рад этим неотступным мыслям, всё тяжелее болит сердце, и уже не в сладость воспоминание. Есть только одно неотступное: что будет? что может быть? И кажется, что измученному ожиданием сердцу уже не найти в себе сил, чтобы перенести несчастье, если оно случится, не сохранить мужества. Все силы уже ушли на то, чтобы просто жить часы за часами с этой тянущей, непрекращающейся болью — без тебя. Если убрать эту постоянную боль, которую потом ведь не вспомнить, каким предстанет потом это время?

Нет, Влад, я не стану к тебе вязаться, это мои проблемы, не твои — это моя боль. Клин клином вышибают, но приходит время, когда не хочешь выбивать этот клин, когда оберегаешь даже изнурительную боль — лишь бы о нем, с ним была эта боль.

Прямо-таки сумасшедшая эта боль, когда какое-то слово, какая-то строчка словно намекнет на печальную истину, словно предскажет его охлаждение.

Господи, какая мука — повседневное, реальное! И что как, едва охладев, вдруг так же, походя, как Свету, ты заденешь меня словом: «Два шара в одну лузу». Страх, что этого нельзя будет простить, как бы ни хотелось. И тогда, как ни глупо, нужно рвать с тобой, хоронить любовь!

Ведь было же, было уже в её жизни — когда, полюбив ее сначала, потом охладевали! Давний страх, воспоминание тягостных, безысходных дней. Так было всегда, это всегда приходило следом — кроме Батова.

Первая же — нечаянная — боль, и сразу узнаешь, вспоминаешь: они не бывают порознь — боль и любовь. Иногда кажется, что вместе с болью и начинается любовь, но и начинается же это чувство духоты, удушения, когда рвешь на себе одежду: воздуха, воздуха!

Может быть, если не бояться, если научиться презирать страх… О, Влад, не боготвори меня, я не стою этого. Ты так уверен, так пугающе уверен, что все меня обожают. Быть вознесенной тобою страшно — твое разочарование меня доконает.

Я голодаю по тебе, я даже с тобою не могу тобою насытиться. Губы вспухают от поцелуев и всё не утоляются. И не утоляется душа. Потому и губы не могут утолиться. И щеки не могут вжаться. Души хотят вжаться друг в друга, и всё не могут, уже до боли наполненные друг другом. И мало тела для этих губ — какой маленький дом выстроен для души, и нет в нем ни одного места, где бы не было души или в котором была бы она вся. Не утолить глаза. Не утолить губы.

Быть вместе! Если бы вместе!

Только двое их было в Казарске в тот раз: она и Януш — рядом, близко-близко и словно на двух разных планетах. Каждому — своё.

Много лет спустя, когда она спросит Ваню, помнит ли он ту, коротенькую — в две недели, их жизнь вдвоём в Казарске, и при этом ей покажется, что он скажет: «Ты тогда очень грустная была», — он же вдруг улыбнётся:

— Ещё бы не помнить! Твоя подружка, журналистка, вот уж допекала меня. Такая тихая вроде, и говорила чуть ли не шёпотом, и всё с улыбкой, а несчастное твоё дитя корчилось как на сковородке в аду. Взрослые, мама, тоже садюги, ещё почище детей дворовых. Очень уж любила она садистские игры — с самыми, разумеется, благородными намерениями. «Отдай самое дорогое» — называлась одна из таких игр, и с каким удовольствием смеялась она своим тихим смехом, видя, как я терзаюсь. Господи, от неё же, ты ведь помнишь, собственная дочь ушла, хотя праведная журналистка никогда пальцем её не тронула — ушла пятнадцати лет к мужчине. По Казарску тогда прокатилась волна осуждения, да что там осуждения — злорадства: как же, выдающаяся журналистка, трибун местной прессы, и всё по острым моральным вопросам — и вот, такая аморальная дочь: школьница ещё, да не просто трахнулась, — прости, я знаю, ты не любишь этого выражения, а мат, может, даже и лучше, — согрешила, но отказалась бесстыдница сделать аборт, родила. Журналистка от позора утянула мужа куда-то подальше от Казарска, перед этим — от злости, возможно — перенеся несколько сердечных приступов. А она, дочка-то, несмотря на злорадство и бесцеремонность общественности, сотворила ре-бён-ка, мальчика, а потом еще и двойняшек, девочек!