Наталья Суханова - Искус

А между тем и он, и она должны были уезжать. Уже был у нее билет в Озерища — зимою кое-что проступило из озерищенского, ложилось в рассказ, в повесть. Командировка была испрошена и выписана, родители уговорены, отец почти здоров, деньги на Януша были. Дни, такие безразмерные, бесконечные, так быстро однако приближали отъезд. И Влад с Джо тоже уже давно приобрели рюкзаки и спальные мешки для похода по великой русской реке — в другую сторону от Ксении, в другую.

Что ж, страшно оторваться, не ведомо, во что обернется разлука, но хоть отоспаться, утишить бег сумасшедшего сердца. А там, глядишь, разлука ее излечит хотя бы наполовину, образумит. Мальчик-юнец и она: что, кроме большей боли, может из этого выйти? И Януш — у нее нет права на безрассудство. Отойти хоть немного, очнуться. Уже и так дано ей через край, через верх. Если не смогут отойти друг от друга, будет он ей любовником, недолгим и сладким. Пусть! Она и лгать сможет. Всем будет хорошо, может быть, даже и ей. Двойная жизнь — что ж. И работа будет при ней — разве она готова пожертвовать работой? Нужно выбирать, все сразу не бывает, за одно платишь другим. О разумном, правильном противно даже думать, тошнит. Но что делать? Еще несколько дней сумасшествия, а потом как в тюрьму. Но ведь и отдыха жаждет она. Просто хоть передышки… Единственный раз быть счастливой, а потом всю жизнь вспоминать. Не стариться же рядом с взрослеющим, мужающим, отдаляющимся Владом… Уже и так дано ей через верх. Нет, ничего, ничего не надо — только сейчас, сегодня быть с ним. А потом хоть в омут!

Помнится, ехала она часть дороги в компании йогов, то есть не настоящих йогов, а начинающих, которые направлялись куда-то вместе и все время объясняли ей, почему это так важно, так нужно — йога. И несколько часов с нею ехал Боб. Куда и зачем он ехал, не помнится — возможно, за какими-нибудь музыкальными причиндалами, а может, и приодеться. Поездки его, начинаемые всегда в яростной убежденной практичности («Чувак, человек должен быть джентльменом!», или же «Музыкант — это инструмент!», или: «Нужен мотоцикл — без шуток! Неужели вам не надоело еще ездить среди всякого сброда, дышать чужим потом?»), — оборачивались чаще всего совершенной фантастикой. Вместо костюма он привозил вдруг три утюга — от большого до малюсенького: для костюмов, рубашек и манжет, вместо мотоцикла — тарелки с «серебряным звуком», а поехав за тарелками, приезжал вообще безо всего — сильно поблекший и разочаровавшийся в женщинах и человечестве.

И вот, какое-то время ехали они в купе впятером: она сама, трое адептов йоги и Боб. Йоги были очень серьезны, хотя и не производили впечатления совершенных идиотов. Один из них даже улыбался иногда — когда сказал, например, что не уверен, стоит ли такую низкую, то есть половую энергию возгонять вверх, в голову, в мозг, в святая святых.

— Я вот так смотрю, и так, — говорил старший из них, — может быть, даже ровесник ей. — Сколько раз я переменил взгляд?

Застигнутая врасплох, Ксения неопределённо пожимала плечами.

— Раньше я всегда был под властью других людей, — терпеливо продолжал он объяснять ей, — под властью того, что мне говорят. А теперь вот так я смотрю, и у меня туман перед глазами, я не вижу собеседника, я его слышу, но не вижу.

— А надо? — туповато спрашивала она. — Зачем?

— Понимаете, вы же всегда можете настроиться по-другому. Когда я воспринимаю природу, я ребенок. Но нужно освобождаться от власти над вами других. Вы обращали внимание, что вы делаете, когда напротив вас садится человек? Вы делаете массу ненужных движений. Что такое движение? Это каналы, по которым на вас воздействуют. Вы же всегда во власти окружающих! Йог — вне власти других. Вам нужно что-нибудь узнать о человеке — вы на него воздействуете, а сами не под властью. Вот вы смотрите так — вы рубаха-парень. А вот так? Понимаете? Вы же не во вред ему — вы себя освобождаете. Я не хочу, чтобы мной завладевали в угоду существующему правлению или чьему-то желанию. Это очень ловко делается, ты и не замечаешь, как тобой уже овладели и делают с тобой, что им нужно.

— И всё?

Тогда в бой бросались молодые: освобождение от власти людей — это только первый шаг, а затем — беспредельные возможности! Йог переносит в течение долгих часов смертельный холод и смертельную жару, йог кладет на себя доски и по доскам проезжает самосвал, без всякого вреда для йога, йог живет столетиями и умирает когда захочет, йог впадает в анабиоз и не дышит, замурованный, закопанный, — а потом в назначенный час оживает.

— Но зачем? — все не могла она уразуметь.

Не ной у нее сердце, она бы слушала благосклонней и поверхностней, но все это накладывалось на сердечную боль, на тревогу, на все более сильное чувство, что она делает противоестественное, что единственно разумным было бы выскочить из вагона и бежать обратно. Да к чему, к чему же все это — все эти анабиозы, самосвалы, беспредельные возможности? Они так важно говорят: нирвана, слияние с космическим разумом, с мировой душой. Но зачем? Господи, боже мой, зачем?

Напротив нее сидел Боб — с еще более каменным лицом, чем у этих пылких адептов бесстрастного Будды. Йоговская молодежь забиралась в верха по части космических сил, старший больше был занят практическими проблемами: что и как нужно есть, чтобы вобрать в себя космическую энергию, заключенную в пище.

Диалога не получалось — она уже ни о чем не спрашивала, почти и не слушала. Заговорил вдруг Боб.

— Не понимаю — зачем всё это? — очень неприязненно пробормотал-прогнусавил он.

— Не понял вашего вопроса. Что — зачем? — с ответной неприязнью, с подчеркнутой иронией откликнулся йог. — Зачем овладевать высокими энергиями? Зачем обладать неограниченными силами и неограниченной жизнью? Это вас интересует, этого вы не понимаете?

— Совершенно верно. Зачем это — неограниченно жить? — и уже к ней, вдруг улыбнувшись: — Йоги, да, жуют? Я когда в цирке работал, был у нас помреж Абрам Львович. Жевал — это что-то жуткое. Откусит вот такусенький кусочек — и начинает жевать. Смотришь, смотришь — нет уже сил. Отвернешься. Повернешься — он всё еще жует. Уже течет у тебя дурная слюна, мутит тебя. Сглотнешь слюну, отвернешься. А у тебя уже между лопаток зудит. Повернешься — он жует. Кошмар! Челюсть двигается, как автомат. Вот-вот тебя вывернет — он все жует.

Так и не вспомнить, почему и какую часть пути был в вагоне Боб, но в памяти он возникает вдруг рядом с йогами, а потом у ветреного окна в вагонном коридорчике с обвальным налетанием и бешеным стуком, свистом и ревом встречных составов. Возможно, Боб ехал в другом вагоне, а потом прошел в их; возможно, он по дороге где-то вышел, а может, просто ушел в свой вагон. Ночью стояли они с Бобом у ночного коридорного окна, и он рассказывал про то, как на Дальнем Востоке работал в Цирке и влюбился в акробатку: