Наталья Суханова - Искус

Благостно священнодействуют над костром мужчины — даже и не говорят почти, только по ходу дела. Замечания Джо сокостерщикам — хоть и коротки, но обязательно с подначкой — боковым отверстием его извилистого, ироничного рта. Влада не слышно — он говорит тихо, но именно к нему — с поощрительной усмешкой — чаще оборачивается Джо, а ведь разница лет в девять, наверное. У женщин болтливая суета — на какой-то рваной, чистой тряпице собирается закуска и выпивон.

И ведь еще светло здесь, на Медовой горе. Ах, как же обширна сфера дольнего мира вокруг и как весь он доступен в звуке. Не больше ли голос, чем тело, его породившее, не набирает ли он силу, как звук в храме, помноженный на высоту отражения. Вот почему молитвы к Богу восходят отчетливее, чем звучат они в тесном шуме на Земле. Вот почему Бог со своего Синая видит так много — только легкая голубая дымка его нежности и слез смягчают изображение. Бог и впрямь возлюбил человеков, ведь подверни он окуляры их глаз на несколько порядков в ту или другую сторону, и не увидел бы человек ни себя, ни своей Земли, — в густеющей ли бездне Галактик, в бездне ли Микро, где рассыпается плотное на атомарные вихри.

Солнце протиснулось в щель горизонта, но шлейф его еще здесь — протяжен и переливчат. Как сладостный яд, по капле вливается в небо чернота, а вместе с ней и звон комаров. Они садятся на вечно подогреваемый, подрумяниваемый новым солнцем неистребимый загар Джо, Паше — на его жертвенно распахнутую до самого ремня грудь, Бобу — на медное лицо, женщинам — на руки и ноги. Внуку Илимыча они, кажется, не досаждают — возможно, холодноват, а может, не замечает, не разгорячается, прихлопывая их; нижняя губа ковшиком, глаза невидяще распахнуты на огонь, легко сидит на корточках, легко вскакивает.

Но уже выгребают картофелины из углей, уже идет бутылка по кругу, уже дробится и раскручивается по спирали, как распускающаяся роза, разговор:

— Ни фига себе — как Ленин!

— Ну, мать, прости за всё!

— Сволочи, как у человека, так лицо, как у собаки — так морда.

— Ну, ты же хочешь жить легко?

— Чего это ради? Сколько я видела людей, которым легко живется — у всех глаза тоскливые, как у собак!

— А у других — счастливые?

— Да вы что трёкаете? Людям никогда и нигде легко не живётся.

— Так, временами, чтобы не отчаялись окончательно.

— А, бросьте базарить — мне, например, нравится жить!

И конечно же песни. Медовая гора в полном их владении. Джо любит походную романтику, романтику туристских и жизненных походов, даже и похождений, и конечно заводит: «Знаю, есть неизвестная высота из высот». Что ж, высота на пусть не такой уж высокой Медовой и впрямь хороша, и мужественно орать приятно.

Но Джо быстро пьянеет, и в ширящийся люфт вступают новые ритмы:

И — «Две тёщи, тощи, как селедки, — елки-палки!»

Наконец власть забирает Боб, с несильным, но изощренно точным голосом, многотональным, многолинейным. «Нет, не тебя так пылко я люблю» — поют они теперь под строгим его дирижерством. Его божества — Пушкин и джаз. Его слабость — впрочем, как и у всех почти здесь — спиртное. Но он никогда не сваливается с ног, как Джо, не впадает в битие себя в грудь, как Паша. Он кайфует, он воспаряет: «Люблю в тебе я…».

Ах, как хочется всем на «прежних страданиях» взмыть в выси чувств и голосов, но Боб властно требует приглушить звук. И когда опять жаждут возрыдать на «и мо-ала-дасть, и мо-ала-дасть», вообще затыкает их, и нежно, насколько позволяет ему низкий, гнусовато-органный голос, выводит: «уга-асшую мою».

И сразу же:

— Чуваки! «Я вас любил» — только тихо, проникновенно.

Упоение песнопениями растет. Боб и дирижирует, и аккомпанирует, бия пустыми бутылками о термос. В термосе хрустнуло и зазвенело. «Разбил!» — ахнули женщины. Но Боб не дал расстроить песню, только сменил аккомпанемент: швырнув бутылку за плечо в пропасть, потряхивал теперь, как бубном, термосом с его гремящим нутром, постукивая о него, как о литавры, довел мелодию до конца и, воздев в последнем вознесении голосов руки вверх, швырнул термос вслед за бутылкой — постанывая и гремя, термос провалился, как грешник во тьму.

Но нечего было больше пить, и веселье угасало. Вдруг вслед за шумом осыпающихся камней и хрустом веток появился припоздавший со свидания братец Валерка — прямо из тумана. Все обрадовались — он должен был принести «винище». Действительно, он шел сюда с этой благородной миссией. Но, идя в полной темноте через лес, взбираясь по осыпающемуся каменистому склону с риском свернуть себе шею и ноги, понемногу сам же и выпил все по дороге. Компания оскорблена — на Валерку грубо накинулись. Примирительный голос Ксении не внес мира. Братец обиделся и ушел назад, во тьму.

Все уже зевали и мерзли. Решили поспать. Джо с юной его подружкой, прихватив одеяла, уходят за склон горушки. Хорошо быть свободным для вольной любви под небом. Остальные в ряд, греясь друг о друга, на чем попало, под чем попало, улеглись поодаль от костра.

Еще в начале студенческих лет был какой-то дальний самодеятельный поход с ночевкой в пустой избе на соломе вповалку, и давний школьный приятель, с которым не было никогда никакой любви, вдруг молча воспламенился рядом. Ей тоже стало горячо. И весело волновало невинную Ксению горячее тело, притиснутое теснотою к ней — притиснутое, прижавшееся, — и она, словно бы во сне, поворачивалась к нему, тычась лицом в его окаменевшее, горячее плечо, сонно бормоча под его дрожащими пальцами, касающимися ее волос, провожая его взглядом из-под век, когда он, не выдержав, выскочил из тесного их ряда на улицу.

Не потому, что юные игры были прочно забыты, а потому, что никто здесь (разве что, ушедший с подружкой Джо) не был ей нужен, она предусмотрительно пристроилась с краю, но и Пашенька тоже припоздал, привалился к ней и как бы в беспамятстве очень уж льнул, дышал в шею. Как бы тоже сонно, она развернулась на спину, но он головою упал ей на плечо и рукою жался к бедру. Пришлось уйти к костру, где сидел один Влад, вытянувший губы — не то в беззвучном свисте, не то в задумчивом уловлении тепла и света костра.

— Не заснуть, — сказала она передергиваясь. — Холодно.

Легкая улыбка скользнула по его лицу: заметил, что ли, как вжимался в нее Пашенька? Не очень приятный все-таки этот Влад — не в деда, совсем не в Илимыча.

А лес внизу — тьмою, шорохом, пахучей зябкостью. Тяжелый, мертвый час, оцепенение ума, ломота тела, жаждущего сна, тьма оставленного луной неба. Только над землей слабый свет цепочки городских, точечным пунктиром, огоньков, мертвенных в ночи.