Наталья Суханова - Искус

Еще солнце не касалось, кровенея, острой кромки окоема, а лес, обращенный к северному склону Большой Горы, был уже сумрачен. «Земную жизнь пройдя до середины, я очутился в сумрачном лесу». Немного похоже на анекдот: «Копай от этого забору и до самого вечеру». Но мы на протяжении одной фразы, не задерживаясь, скользим от времени жизни к пространству местности, тут же автоматически разводя их по сторонам: когда мне было тридцать пять лет (тридцать пять, надо же, да у меня почти Дантевский возраст!), я оказался в сумрачном лесу. Э, да лес ли это был, как этот вот, — «густое, чахлое полесье»? И шел Данте не такой вот компанией, как они сейчас, направляясь к Медовке — а один, конечно один, как один каждый из нас идет по сокровенной своей жизни. Сумрачный лес середины земной жизни. И лес, и все, сколько там есть кругов ада, рая, чистилища и вечности (или у вечности не круги, а вечности вечностей?) — всё было в этой середине его земной жизни. Не в землю он углублялся — в сердцевину своей жизни, и не в небеса восходил, а в себя же. Земную жизнь прошел до половины, когда сумрак и страх одолели его, как в свои пятьдесят полновесных, зрелых лет увидел себя Толстой у куста сладких ягод над пропастью — нога скользит и куст не держит. Сворачивайте направо, — сказал Джо. Тропа стала уже, и захрустели сучья под ногами, и захлестали ветки, отпускаемые идущими. Джо шел впереди Ксении, за нею же, видимо прислушиваясь к ним с Джо, но в разговор не вступая, шёл юноша, кажется — незнакомый. Да, сумрачен лес, и — да, она в возрасте Данте, но лес другой. Он бунинский: «Тропами потаенными, глухими в лесные чащи сумерки идут» — бунинские телесность и грусть. Ксения споткнулась о корень, и парень сзади придержал ее, но на «ах, простите, то есть спасибо» не отозвался, даже не улыбнулся. Стеснительность или юношеская нарочитость? Во всяком случае, у Джо Ксения его не видела. Там и все-то были моложе ее, но этот, да ещё Паша, может быть, из всех самые младшие. Лет двадцать? Ну, разве что чуть больше: двадцать два, двадцать три. Джо, обернувшись, назвал его «Влад». Лицо некрасивое, но умное.

Собирая — уже на горе — хворост для костра, Ксения оказалась рядом с новой подружкой Джо — маленькой большеглазой брюнеточкой с упругими ямочками на щеках и подбородке.

Появилась она рядом с Джо после его короткого бурного романа с целомудренной учительницей из очень приличной семьи: Джо полыхал чистейшим пламенем, учительница склонялась к замужеству, родители, скрепя сердце, со скрипом готовы были уступить свое сокровище, когда вмешалась Лялька, объяснив в доходчивой форме невесте и ее родителям, что еженощно после пылких объяснений в любви невесте, Джо торопливо следует к ней, Ляльке, страстно расходуя накопленный в поцелуях с невестой жар. Джо с позором был прогнан благородным отцом, а невеста отправлена на все летние каникулы к родственникам. Узнав час ее отъезда, Джо голубоглазым чертиком из шкатулки выскочил из подземного перехода к поезду, когда родители уже обнимали дочь — подходить к любимой он не стал, взглянул на нее пылающим взглядом и отправился рвать отношения с предательницей Лялькой, которая тоже его выгнала. Лялька уехала куда-то в Прибалтику, где начинала с четырнадцати лет свою бурную жизнь (курортницам, удивлявшимся, какая большая у нее дочь, Лялька, стеснявшаяся больше своего возраста, чем репутации, легко объясняла: «Я родила ее в пятнадцать лет — меня изнасиловали»).

И вот у Джо появилась совсем уж девочка, чуть ли не школьница — Ирочка. Взглянув на нее рядом с подвыпившим Джо, женщины ахали: «И этого дитя затащил в свой омут!» Дитё же было, как утверждали «всезнающие», рано просвещено по части эротики, подвизалась еще в подростковых бурных компаниях, не миновал ee, кажется, и братец Валерка. Джо она не только приняла с его выпивками по субботам и воскресеньям, но и сбежала из дому к нему в его крохотную комнатенку.

— Ирка, а что это за парень Влад, вроде я его раньше не видела? — спросила ее между делом Ксения.

— Ты разве не знаешь? Илимычев внук. Такой же заумный, как дед. Будет шестеркой на складе работать, а вещать свысока: дуализм, экзистенциализм. И сопьется так же. Бабка его уже за ним бегает: «Не пущай его к себе, Джоник, он для вас еще маленький. У вас все пьют, а Володеньке рано». Я Вите говорю: «Что ты с ним связываешься? Еще к нам его бабка не бегала!» У них вся семья алкоголики и сумасшедшие. Одна бабка нормальная, и та дура. Отец его вообще бешеный. Герой Советского Союза. Самый натуральный! Толку-то! Пьет, с женой дерутся. А теперь этот Владик приехал к бабке жить — не дадут старухе отдохнуть.

— Студент?

— Был студент — выгнали: он же выше всех институтов.

Ксения отошла от нее с улыбкой: вот он значит каков, Илимычев Володька, восхищавшийся гуманизмом Фейхтвангера и ходивший сторожить памятники на еврейском кладбище в Киеве. Улучив минуту, она подошла к нему:

— Вы Володя, внук… (как у пьяного Илимыча, у нее из головы вдруг улетучилось и настоящее имя Илимыча, и отчество). Мы с вашим дедом много говорили — я очень любила вашего деда.

— Поговорить, да — эпикуреец, — не очень понятно аттестует деда Влад.

Она усомнилась: эпикуреец? Да, если таковым был Диоген: «Этот, как его? — в бочке». Таскать днем ящики и бочки, вести безграмотному кладовщику документы, тушить тяжелым, тупоносым ботинком окурок, выцветший воротник вокруг черной от загара морщинистой шеи — и об Эйнштейне, Боге, Вселенной, Стравинском… О себе перед смертью: «Скоро этой скрипки не станет, а какая музыка случалась, какие фантазии»… Внучек, пожалуй, заносчив…

— А вы, судя по всему, — с осторожной, мягкой, даже кокетливой насмешкой, — уже переросли эпикурейство и деда?

На этот раз улыбнулся и он — забавная гримаса: сначала губы стягиваются и вытягиваются в трубочку, нижняя длиннее, потом раздвигаются в белозубую улыбку:

— Лучшим собеседником я был для деда лет в шестнадцать.

— И то прекрасно. Неужто он мне дал так много, а вам ничего? Улыбка стала шире:

— Нет, почему же, кое-что и мне. Но больше отец и мать — по отвращению.

Не мягче Ирки свидетельствует о себе. Но ведь не об одном себе — о близких тоже. Не надо бы, пожалуй, о близких. Но, видимо, её роль мягко насмешливой женщины вызывает у него инстинкт эпатажа. Пусть так.

Джо кликнул Влада помочь разжечь костёр, парень, отходя, извинился, — хорошие манеры при плохом характере.

Ксения проводила его взглядом: повыше Илимыча и лучше сложен. Впрочем, как сложен Илимыч, при его мешковатой одежде разобрать было трудно. И длинные кисти рук внука не похожи на маленькие — Илимыча. Изящен. В самой резкости движений изящен. Щеголеват — не в одежде, а в манере носить ее. Воротник рубашки, распахнутый на чистой юношеской груди, сзади приподнят, рукава подвернуты как бы небрежно, но как раз там, где надо, чуть ниже локтей. Нет мягкости Илимыча, да и некрасив — Илимыч ведь, при своем картошистом носе, морщинистый, был прехорошенький. И голос у внука неплох, но ведь не дедов бас-профундо. Ах, как хорош был его дед, как мечтала она купить ему с какого-нибудь гонорара если уж не фрак, не смокинг, то изящную тройку — а значит, все же при всей грубости и мешковатости его одежды чувствовала она и в Илимыче явленное теперь у внука изящество. Нет, дед был обаятельнее, и не заносчив совсем, что бы там ни говорила подружка Джо. Это диктаторское мещанство не прощало Илимычу, при его-то пьянстве и задрипанном одеянии — Эйнштейна и Эйзенштейна, Гайдна и прочего.