Наталья Суханова - Искус

Но незаметно, исподволь (или свет теперь падал уже по-другому?), медленно и необоримо начинали проступать вокруг Деревья: как раз настолько выше тебя, чтобы ты шел, как в соборе, с мановением в полноте воздуха ветвей, вершин, с рождением неба из этих ветвей, и ты жаждал и пил эти деревья, эти запахи, эти воздух и небо, не понимая, что с тобою. Как огромные птицы, чуть приспускали деревья вниз крылья-ветви, чтоб устремиться стволами ввысь. Не только ты, сама дорога казалась маленькой в сравнении с ними. И выплывал, вплывал в просвет меж деревьев незамеченный раньше, когда ты бежал к черте, — бок Горы, так что это был уже не просвет, а протень: темный бок Горы, почти заслонивший небо и солнце, вдруг остужал, шевелил, протягивал воздух. И сумрак был сладостен, и прекрасно серы, пятнисты, с курчавостью моха, высокие стволы. Идя вперед, ты покушался на черту и запределье. Возвращаясь, — обрел пропущенные, обойденные душою Деревья. Продвиженье вперед искупало и обманывало тебя, но копило такое ни с чем не сравнимое: эту дорогу под высокими сводами крон прекрасных Деревьев. Первое наоборотное. Первое данное тебе не там, куда ты устремлялся, не тем, что ты искал — в другом месте, другим.

Потом-то ты узнавал еще и еще оборотное, обратное. Подъем и спуск с горы — тоже ведь это было когда-то впервые, тоже ведь поразило, обескуражило. Ты поднимался к небу, но ширилось не оно, а земля. И поднявшись на вершину, ты не его обрел, а обширную землю. Само небо, очень густое небо было уже не над тобой, а у самой земли. А спускаясь с горы, в эту ширь земли, ты входил в теснину, не было больше просторности. Ведь и настоящий свет ты обретал из-за спины — на обыкновенной стене дома, которая, как скрижаль, сияла, пламенела божественным словом. Солнце находило тебя из-за твоей спины, оно было не в маленьком сгустке плавленья, а во Взгляде из-за твоего плеча.

Так узнавал ты поворот и возвращение, спуск и подъем. И тут же знанье твое отступало, как бы исчезало совсем — ты заранее уже знал обманность черты и место, где появляется сцементированная из камней стена источника и где, на обратном пути, сумрачно проступает меж деревьев склон Горы. Это будет уже не постижением — всего лишь осведомленностью. Еще позже ты будешь держать как карту представление о Горе, огибаемой дорогой, и каждый новый вид будет не своевольной плотностью, а картиной в рамке, ландшафтами, развешанными природой по сторонам дороги.

Пока не вспомнишь однажды вживе, как ты увидел это впервые.

Была пора библиотечных диспутов.

Диспуты были, конечно, непредсказуемы. И библиотекари подстраховывались, доверяя проведение их какому-нибудь умелому человеку, который бы не только изложил тему или книгу, но и вовремя подправил и резюмировал.

Но вот на обсуждении повести Василя Быкова, еще мало известного, прочитанного многими впервые, выступающие быстро вышли из-под контроля, хотя ведущим был опытный в этих делах Квятковский, и акценты в своем вступлении он расставил как полагалось.

— Извините, товарищ Квятковский, — неприязненно возражал ему курортник, — если это не геройство, то что же тогда? Человек, дважды раненый, идет против танков! Правильно он и сказал: «А где же вы тогда были?» Я даже удивился, как пропустили такую правдивую вещь.

— Неправильно вы, товарищ ведущий, понимаете типическое, — говорил другой. — Если так упрощенно понимать, то по «Братьям Карамазовым» выходит, что в царской России в семье, где три сына, один обязательно был отцеубийцей…

— Прошла революция, прошла война — кажется, должны бы уже вывестись Сахно и Горбатюки…

— Гибнут не Горбатюки, а лучшие…

— Такого Сахно давно бы свои убили, такие на войне не держатся.

— Убили бы, если бы была подходящая обстановка.

— Не он — другого такого пришлют: это организация, а не человек.

— А все-таки это и человек, который во что бы то ни стало хочет пришить дело.

— Вы меня извините, я не могу: вы, может быть, на фронте не были, но я таких видела. Я очень рада, что прочла. Это правда, это настоящая правда. Это живые, настоящие люди!

И уже и сам Квятковский, захваченный этими выступлениями, рассказывал, как шел он на фронт романтиком, преданным революции и советской власти, и как потрясла его воспитательно-предупредительная казнь — кто был на фронте, помнят дезертиров-самострелов: молоденьких казахов, киргизов… они же как дети: «не надо»… в затылок… тех, кто убегал, вешали с дощечкой на груди… и нас выстраивали смотреть… тяжело… тогда мы отгоняли от себя сомнения, а сейчас думаю: неужели нельзя было без этой жестокости…

Но и тут вместо благостного единения, с места:

— А может, нельзя? Василь Быков упрощает, делая жестокого обязательно и подлым. Но ведь не всегда жестокий подл?

— Всегда.

— А Петр Первый? Вот, вы — фронтовик… Иногда, если бы сзади не ставили пулеметы…

— Иногда нужно. Иногда иначе нельзя. Но много лишнего. Скажите, что не было приказов «Брать пункт немедленно» — без особой необходимости. Но кто-то уже послал донесение, что пункт взят; или же к годовщине какой-нибудь, к дате красной. Скажешь: «Да ведь днем покосят людей — разрешите ночью». Нет, немедленно! Были, правда, что осмеливались ослушаться, своей головой рискуя: брали ночью, сохраняя людей. А сколько дуроломов! Не потеряли бы двадцать миллионов, если бы поумнее воевали.

На обсуждении повести Быкова Джо не было. Рядом с ним оказалась Ксения на другом диспуте «Долг и честь врача».

— Угу, угу, — кивал Джо, вслушиваясь в рассуждения докладчика, но длинный его рот то и дело сдвигался вбок и брови приподнимались, обозначая недоверие и сомнение.

Докладчик очертил тему диспута: всякого касаются честь и добросовестность врача — ведь от его работы часто зависит жизнь человеческая.

И тут, поводя бровями и ртом, блеснув хитрым взглядом в сторону Ляльки, поднялся Джо. Если центральная тема диспута, сказал он, большая ответственность врача, то это вообще не дискуссионный вопрос. Да, у врача высокий долг — тут спорить не о чем. К тому же о работе врача могут судить только врачи… (Ага, очередной высоколобый хочет оградить профессионалов от непосвященных. Говорит он легко и — да, просветитель по призванию, но ведь не об истине хлопочет — ему льстит обожание, восхищение младших, таких, как ее братец, ну и «женский глазок блеснет живей» — всегда работа на зрителя, зрительницу).

Спорить можно, пожалуй, только о том, говорит Джо, в самом ли деле, как сказал докладчик, нет на свете более ответственной профессии. А юрист? А сборщик парашютов? И так далее, и так далее. И наконец, — он сделал значительную паузу, — наконец идеолог, писатель! От врача зависит жизнь человека, а от идеолога иногда жизнь поколения, миллионов людей. Книги Ницше! «Майн Кампф» Гитлера! И опять же: суди о работе Ницше специалисты — возможно, он был бы понят совсем иначе!