Наталья Суханова - Искус

— На что они тебе? Вот, лежи — отдыхай, — ворчала жена.

— Не слушай ее, Ксюша — она в етим ничего не понимает.

Старушка считала, о Боге пора думать, книги и всегда-то были для нее чем-то вроде водки — грехом и бездельем.

— Тухнут-тухнут, Ксюша, лампочки!

— Какие еще лампочки, старый? Абы болтать!

— Уходят музыканты со свечками. В скором времени этой скрипки не будет. А какая музыка в ней случалась, какие фантазии. Особенно по утрам. Знаешь, Ксюша, как хорошо утрами на Волге — сейчас вспомнил вдруг одно утро. Да, в командировке я был по железнодорожному делу. Я ведь, пока не допился и меня не разжаловали, начальником был. Это мне повезло крупно, что я пил и меня разжаловали — начальников сажали, пьяниц не трогали. А ты говоришь, старуха, зря пил. Не пил бы — уже и косточки бы мои сгнили, не было бы ни ночей, ни утр в этой вот моей каморе, ни бесед с великими, ни… Но я о другом утре. Что говоришь? Все — и отец, и мать — все на дороге работали, нас запрут, тюрю из хлеба с квасом намесят, на пол поставят: кто ползает, кто на корточках ест, грязь, мухи — и дети как мухи мерли, только два упырчика и осталось — я да брат, брат в гражданскую погиб, а я вот до самой старости допился. Мать у меня мудрая была, умница, каких мало, а пила — на дороге многие женщины пили. Так о чем я? Мысли что-то у меня, как тараканы, расползаются.

— А ты больше болтай — помолчал бы, полежал, вот, красный уже.

— Намолчусь еще. Не мешай, жена. На тебе б не женился — давно бы с кем-то слился, перепутался, а так я на особицу, слава богу. Ты моя охранная грамота.

— Вот и всю-то жизнь болтает незнамо что.

— …Я уже сильно тогда закладывал, хотя еще начальником был и, как порядочный человек, в командировки ездил. Вот забурил я в командировке и в милицию попал. А накануне-то, как ни пьян, спустил деньги комочком в кальсоны — тогда еще пьянь всякую под душ не ставили, на работу не сообщали, кроватей не стлали и счета не выставляли. Вышел наутро — тошно. Сердобольный какой-то спрашивает меня: кто ты есть? А, значит, думаю, еще на морде моей, что я пьянь, не написано. А кто я, как зовут-то меня? Кто я и откуда? Не знаю. Не знаю, и все тут. Без всяких этих изысков; «Кто мы? Откуда? И где?» Но просто: вот я конкретно — кто? Попросту — как зовут хотя бы? Иду, не отвечаю. Паршиво мне, не до имени. Вдруг чувствую, что-то у башмака болтается. Ага, заначка. Выковырнул я ее из-под завязок. Попросил ребятишек принести водки и закуски — у самого-то и сил нет, руки-ноги трясутся. Только не обманите, говорю, на конфеты я потом дам. Через полчаса тащут. Сел, выпил и — гос-по-оди, какая красота вокруг! И кто я есть, вспомнил. Да не имя, плевать мне на имя, а вот — человек я. По Волге только «дуу-дуу» — широко гудок раскатится, и дальше, и еще. Стал я слушать: а похоже на «Рассвет над Москвой-рекой»? Похоже. Красота — сказать не можешь, а помнишь всю жизнь…

Но уже побледнел, устал, сник Илимыч, и пошла Ксения, пообещав ему до конца недели принести книги. И плакала дорогой.

В другой раз застала она его бодрее: он не лежал — сидел, оживление его было здоровее, крепче.

— Слышали? — сказала она. — Частицы-то фундаментальные — тоже превращаются!

— Да ну?! Вот, черт его дери, мироздание! Это тебе не бородастенький боженька! Очертенная штука!

— Да что же это такое! — даже покраснела до этого безмятежно розовая старушка. — Не чертыхайся, чёрт! Тьфу, с тобой сама согрешишь.

— Вот ты небось скажешь, Ксюша, чёрт его знает, этого деда, одной ногой в ящике, а все чегой-то ему надо: ну, добро бы писатель был или там ученый, как Павлов — слу-ушай! — велел записывать о своем умирании!

— И никаких тоннелей, да?

— Что за тоннели?

— Представления такие есть: человек, умирая, попадает как бы в черный тоннель, и падает, падает, без дна, но потом в конце тоннеля появляется свет.

— Красиво. Так-то, старуха, думаешь, умерла и — гоп, сразу в раю? Нет, долго еще лететь нужно. А Павлов, ученый, физиолог, лауреат всяческий, опыт над собой ставил: записывать, как умирает, велел, рассказывал, что чувствует, ощущает.

— Отвлекал постижение, — неожиданно говорит старуха.

Илимыч хлопает о колени руками:

— Слышишь, Ксюша? Мысль отвлекал на Физиологию от постижения.

И он, и Ксения чему-то смеются радостно.

— Нет, ты послушай, Ксюша — без всех этих опытов, чёрт их дери! И без боженьки этого — с руками, с ногами!

Поджав сердито губы, синеглазая розовая старушка удаляется в свою богочестивую половину. Богочестивую или благочестивую? Одно и то же, наверное.

— Скажешь, небось: вот читает дед, а какой смысл? Загнется, и всё… А ты знаешь — нет! Вот ты думаешь, я за час до смерти читаю, а умру — и всё это пропадет? Нет, гдей-то останется! Не знаю, где именно, но гдей-то останется. Вот и не сказал, и не написал, только сюда вот (оранжево никотиновым ногтем по лбу) — положил. Пусть никто не услышал и не прочел, но ты узнал — и это гдей-то останется. Останется! Вот ведь штука!

Он уже улыбается — морщинистый, голубоглазый:

— Потом вспомнишь когда-нибудь: был такой, жил дед Илим, как этот самый, в бочке, и — так, от фонаря порол, но ведь чегой-то понимал.

Умер Илимыч летом — Ксения в то время в Казарске была. Незадолго до смерти почувствовал он себя почти здоровым, посидел на стуле у дома, в парикмахерскую даже сходил, постригся и побрился. А потом наступила агония, да не скорая — два дня промучился. «Ох, как трудно помирать», — жаловался он своей синеглазой старушке. Умер же в троицу, и жена его все повторяла Ксении:

— Вот соседи, сколько мы здесь жили, за человека его не считали: «Пьянь он у тебя последняя, никудышный человек, архаровец, антихрист, нехристь, как ты только его терпишь?» Люди, а судят — Бог не велел. А вот же, пьяница, да, а Бог его в самую троицу прибрал — так только святые умирают. Зa человека его не считали, а он — в троицу! Из них-то никто так не умрет!

Сводила она Ксению на простую могилку в глухом, заросшем, заплетенном углу кладбища: как ходил дед всю жизнь в ватничке, ватной шапке, выцветших рубашках, так и в могилу лег нехитрую, земляную, без цветников и плит.

Еще раз, в другой приезд нашла его могилу Ксения. А больше уже никогда почему-то не могла найти. В первый её одинокий приход он словно вывел её к своей могиле, а потом не стал. И вспоминался он ей без натуги и горести — живой, милый.

Так скрылся Илимыч до времени от нее.

Думаю, главные заблуждения моего сознания были следствием принятых на веру постулатов классической геометрии. Мы ведь так невнимательны к иностранным словам. Где уж нам разбирать, что постулат, если дословно, это требуемое, потребное; аксиома же, доверчиво воспринимаемая как синоним постулата, — уже бесспорная, ибо очевидна, истина. Так-то вот, мы принимаем за истину то, что нам очень потребно, говоря при этом: «это же очевидно!»