Наталья Суханова - Искус

«Что это? Почему?» — обо всем, что видел и ощущал. «Что это? Почему?» — он и до сих пор не знает, только томительно чувствует — это, может быть, и до сих пор лучшее, что в нём есть. Само удивление, невозможность постичь, — наверно, как раз и были ответом на вопрос о существовании столь несомненного, ни на что не похожего существа, как Найда.

А терпеливая мама: «Была клеточка, потом медузы, потом звери — каждый от своей клеточки»… Все мы, как звери, заперты в своих клетках и клеточках — сейчас вид такой, а потом «падает».

До чего же болтлив и скрытен при этом был он в детстве, как торжествовал, когда все не то говорили, не могли ответить. Но в торжестве его было и беспокойство: а может, они все-таки знают что-то, чего не дано знать ему. Знают? Не знают? Ты знаешь, что никто не знает. А вдруг?

Загадка: почему он всегда знал то, что неопределимо словами, и при этом знал еще незнание? И еще знал, уже тогда, что всю жизнь ему это будет важнее всего, — даже жизни, любви и близких, — узнать, приблизиться. Но дано это будет редко, очень редко, и то — в приближениях, аналогиях, в образе, в иносказании. «Ду ю спик инглиш?» — хороший анекдот. «Алле! Ду ю спик инглиш? А? Парле ву франсэ? Шпрехен зи дёйч? А? Зачем ботик потопили, сволочи, вашу мать!».

Так вот и он задавал вопросы в детстве: по-французски говорите? По фене ботаете? Экзистанс, бытие шпрехаете? почему Найда? Кто мы все, куда и откуда? Ни черта вы не шпрехаете, компрадосы занюханные! Ты смотришь на стену, на ней свет живой и говорит с тобой со стены. Из-за плеча твоего устремленный, ширится свет — в тебе, в самом тебе возрастает и ширится свет.

Это было не как свет — это было как Взгляд из-за твоей спины, который чертил на стене огненные свои письмена. Он смотрел на тебя со стены, как из зеркала, и говорил с тобой. Это было так, словно сзади раскрылось Нечто, на что нельзя оглянуться, но что говорило с тобой со стены — момент истины, совпадения, просветления, точного знания — что ты не отсюда, инакий. А оглянись — и маленькое солнце, яростный желток на большой голубоватой тарелке неба. Как в кинозале: сзади — всего лишь окошечко кинобудки.

Тот, кто смотрел на него из-за него, тот свет, что ширился на стене и в нем, был, в сущности, им больше, чем его ноги, руки, сердце, даже хотение. Это и было Богом? Это и было бессмертием?

«Папа, что это?» Торжественный папа, знающий расписание поездов и названия всему, не знает только одного: их с сыном-дауном везли к морю разные поезда и привезли в разное место. А поезд, который изредка привозит — к чему, собственно? — в ту точку, где ты совпадаешь, ходит без расписания, и названия станций своих не имеет.

Ксения была не то писателем, не то домохозяйкой.

Братец уже работал инженером на том же заводе, что и отец. По мнению недовольного отца работал Валера без надлежащего чувства ответственности, да и деньги от него в дом шли кое-как, сам же он частенько являлся в дом навеселе. Совершенно не понимающая прелести алкоголя мама только поджимала губы, отец же, который как раз мог бы понять, взрывался: да, выпить можно, но по случаю и не в такой дурной компании!

— Чем вам компания не нравится? — посмеивался брат. — Джо кончает философский в Москве.

— Джо! — с высшей мерой презрения отзывался отец.

— Электрик! Сшибает трояки у бабок! — вносила свою лепту и мама, в которой иногда вдруг просыпался снобизм.

— Всякий труд почетен, ма — разве тебя не этому в комсомоле учили?

— Бабы, попойки, занесешь еще гадость какую-нибудь, — от неприязни гнусавил отец.

— Он же старше тебя, Валерик! Есть же сверстники, зайчик — ты их и знать не хочешь.

— Друзья! Алкоголик из ресторана! — это отец принимался за следующего члена Валеркиной компании. — И заметьте: не Володя, не Борис, а Боб!

— Лучший барабанщик города, между прочим, — брат уже хмурится.

— Это же обезьяна какая-то, — снова вступает мама.

— Павиан! Губаст, короток, кривоног, глазки свиные!

— Ну, уж ноги-то у него не кривые, короткие — да. Но в нем есть шарм, это точно.

— И Паша туда же за вами. Мария Андреевна, бедненькая, уже, считай, при смерти, а как Паши дома нет — значит, пьет у вашего Джо. Вы же с Пашей там самые младшие, вас же, говорят, за бутылками посылают.

— Что вы ко мне прицепились? — взрывается наконец брат. — Нашли ребеночка! Мне уже домой идти не хочется. Может, мне с тобой, мама, по вечерам Гайдара читать, а с тобой, папа, про доблестных советских разведчиков? Может, из-за вас Ксенька и вышла за своего пенсионера.

— Но-но, брат!

— С ними же жить невозможно!

— Скатертью дорога! — орёт отец. — Утопывай!

— Ну, хватит! — пытается утихомирить их Ксения.

— А я уйду! — выскакивает из-за стола брат. — Всё! Нам нужно отдохнуть друг от друга. Простите, если нахамил. Вы тоже, мягко говоря, неделикатны. Я поживу в саду. Вам же лучше — сторожить буду, поливать.

И в конце концов в самом деле уходит в их карточный садовый домик.

Обеспокоенная мать ходила наведать его и вернулась растерянная: молодой специалист в свободное от работы и компании время учился барабанить. Даже и ноты какие-то немыслимые лежали перед ним. Отцу решили не говорить: чего уж добивать-то, гордиться детьми ему было все труднее. Маме-то, правда, кроме пьющей компании все хорошо было. И Ксенино писательство, которое, конечно, почти не давало денег, льстило ей. Неожиданный крен Валерки в музыку тоже не вызвал у нее такого уж протеста — хорошо бы, понятно, инструмент посерьезнее и правильное образование.

— Разве нельзя, — говорила она, дождавшись паузы в его стукотне, — поступить в музыкальную школу, в училище? Наконец, частным путем учиться — денег, если их не тратить на выпивоны и компанию, вполне хватило бы.

— Мура, мать, консерватории, школы! Мура! — откликался презрительно брат и продолжал свою оглушительную стукотню.

Очень интересовала Валеркина компания Ксению. В каждом маленьком городке, местечке, поселке бывает такая веселая молодая компания, что жжёт ночами костры на вольной природе, а если зима, собирается у кого-нибудь несемейного за столом, и ночи напролет потешаются друг над другом, спорят, поют. В маленьком городе такая компания обычно одна, и конечно, она на виду, и конечно — там и выпивки, и любови, и вызывает она ревнивое любопытство и сплетни. Пожалуй, Ксении не следовало бы и смотреть в ту сторону, но она любила и ночёвки над кострами, и хохот, и словесные баталии, и угар влюбленностей, и, может быть, даже завистливый шепоток вокруг. Уж если не в роли героини — пора уже знать возраст, — то хотя бы на обочине.

— Что же там за великолепный Джо? — спрашивала она насмешливо у брата.

— Умнейший человек, философ.