Наталья Суханова - Искус

Потом розовеют уже их стволы обнажёнными от мохнатых ветвей кусками, хвоя же нежно переливается изумрудным и голубым. И не так уже контрастны светлолистые и тёмные купы деревьев, потому что и светлое и тёмное обретает цвет — нежные переходы от крайностей. И всё прибывает и полнится в самом себе радостью свет. И в каком-то слитно-разрозненном ритме начинают, как стайка птиц, вспархивать, опускаться, трепетать ветви.

Взошло солнце. Оно взошло восемь минут назад, думает он, щурясь от переливчатого сияния; восемь минут понадобилось солнцу, чтобы мы с ним увидели друг друга, и я его увидел только тогда, когда оно увидело меня, потому что солнце — это же и есть взгляд. Я вижу взгляд, который называется светом. Лишь мгновение назад свет нашёл и пронизал меня, и я объял его сердцем. Я верно понимаю мир, с детской гордостью думает он, свет это взгляд, и мы видим только то, что видит он.

А потом надвинулась туча, и померк, печаля Януша, свет. Однако и встречное внимание тоже уже меркло. Oн снова был ребенком, он никогда не переставал им быть. Он уносил свой свет внутрь, под сень забытья и сна, тревожно пробегая по никогда не виденному, с сильным знанием того, что никогда не знал. И ещё было в его сне подспудное ожидание здешнего утра.

И было второе, зрелое утро. Уже не столько солнце, сколько нежный сумрак в глубине ветвей, углубляемый в просветах листвы, манил взгляд. И какая яркая, чёрная, резная тень лежала на земле. Три больших дерева, два — близко, одно поодаль, крыли тенью своих высоких мощных крон почти весь двор…

На кухне, где кормила его завтраком родственница, загляделся Иван на трехлитровый баллон сырой воды с кремешками на дне. Были они положены в воду для какой-то пользы, но это все туфта — польза и расчет, явлено же было, что кремешки густо усажены пузырьками воздуха, как попками белых вшей швы кальсон инвалида. Еще эти пузырьки были — как старые серые бриллианты: с мелкой искоркой. Истончившаяся конфорка на плите раскорячилась огненным паучьим сплетеньем. В детстве за прилагательным «паучье» не было оттенка чего-то извращенного и коварного — только сеть изогнутых и сплетенных линий, только скрюченность ножек. Сама изощренность была игрою силы и радости. Сам ужас был радостен — силой своей. И мертвецы в смерти живы были. Ужасные своей слепотою, обернутостью взгляда в другое, были они как лунатики или как молния, которая опаляет, не видя.

Вода в зеленом баллоне притягивала его взгляд: сорвавшийся с кремня пузырек проходил через толщу воды, прилипал к поверхности, бессильный выйти за нее, но проходили секунды — и пузырек проскакивал пленку, и не было его больше нигде.

Сто пудов — удивительно, невероятно!

Януш пошел гулять с маленьким внуком хозяев. Родственники с удовольствие поглядывали в окно: дядя Януш показывал мальчику на стены дома, на камушки на своей ладони, повел мальчика к санаторию, вернулся с ним во двор, слепил из пластилина (бегом принесенного мальчиком) лошадку, и мальчик уже бегал и показывал ее. А потом подозвал его, взял у него лошадку, смял, сломал ее вдруг, пообещал ошарашенному парнишке вечером сделать новую и отправил, понурого, домой. Сам же сидел на горке, большой и ссутуленный, не обращая внимания на малышню, бродящую вокруг горки и недовольно поглядывающую на него. Бойкая девчушка всё же забралась к нему наверх, независимо проследовала мимо и аккуратно, на корточках съехала. За нею полезли другие, но он сразу же и завернул их обратно. Он поглядывал на ноги в надорванных сандалиях, на сильные красные костяшки на пальцах рук. «Почему у человека сейчас такой вид, а потом падает?» — так он спрашивал в детстве; наверное, хотел сказать: «пропадает» (сейчас такой вид, а потом пропадает), как дырка в бублике. «Куда дыра девается, когда калач съедается?» А ведь именно дырку и любил Ванечка в бублике больше всего.

Нет бублика — и дырки нет, как и не было. Странность — привычное ощущение в детстве. Когда маленький Ваня смотрел в зеркало, он был не только напротив зеркала, он был как бы и за собой, глядя с удивлением и недоверием на мальчика в смешных штанишках с пуговичками под коленками: он не выбирал ни этих штанишек, ни этого лица — почему же все это они его ? Почему это называется «я», «мое»? Странно, и никто не может объяснить. Впрочем, он знал, — уже тогда, в детстве знал, — что в этой вот странности как раз и есть суть.

«Почему Найда? Почему Найда?» — скачет он вокруг мамы. Что такое собака Найда? Смотрит на тебя. Уши. Блохи. Что такое? Что означает? В непонятке ни у кого не получаешь ответа, объяснения. Это вроде того, когда задают вопрос, почему добро это добро, а зло — зло, а им рассказывают о гражданском и уголовном кодексе. Или — что такое свет? А им излагают логику, историю познания света и его свойств: «свет — это частицы-волны, не имеющие массы покоя». А что такое масса покоя? И покой? И масса?

Он и сам хотел бы знать, что такое покой. Может быть, Бог знает? Это совсем как даун, приехавший с довольным папой на море:

— Папа, это что? Что это?

— Сын, это море, это горы, это цветы и деревья.

— Папа, что это?

— Сын, эт-то мооре! Это — горы! Эт-то цветы! Де-ре-вья!

— Папа, что это?

Скажите, папы-мамы, что это всё? Все они не то отвечают. Не то и не о том . Честное слово, он любит даунов, этих головастиков, башка у которых, как подсолнух на подсохшем стебле, виснет на слабой шейке. «Почему Найда?» Они знакомы, они знают с собакой друг друга. Но почему? Что она знает о тебе? Откуда? Если не умеет говорить. Почему она кушает так — мордой из миски, лакает? Из лужи даже. Муть какую-то. Или даже сырое, полуживое. И блохи. И вылизыванье себя под хвостом, на животе. И спанье во дворе, под ногами. И бесстыдство. И в то же время она и ты знаете друг друга в чем-то другом — в доброте и ласковости. Она и тебя обнюхивает — под хвостом. Словно она и это знает: что ты — то же, что она. И уж точно душу твою знает.

Муравьи души не знают. А Путя, дворовой приятель, знает, что у животных души нет. И животные в нем сразу видят, что он в них души не признает. И рядом с Путей ты тоже начинал в себе чувствовать именно это: спокойную жестокость, такую же естественную, как до этого — понимание и сострадание.

«Что такое Найда?» Это было вопросом? Или просто удивлением: странно, что собака знает тебя не меньше, чем ты ее, а лакает из миски на полу. И что мошки кружатся столбом и не рассеиваются, когда ты проходишь сквозь них — даже не заметив, значит, тебя.

И спрашивал он не для объяснения — все равно, сколько бы взрослые ни говорили — ничего они по-настоящему объяснить не могли. Может, он и спрашивал для того, чтобы убедиться лишний раз, что настоящего они тоже не знают, даже не понимают, о чём он.