Наталья Суханова - Искус

Рисовал и всему нарисованному давал имена: «Это Гэк! Ты знаешь, мама, Гэка? Вот он, Гэк! Такой Гэк! Это? Это Шим. А это-о машинный Бат — это значит, такой сивач, что может даже тебя проглотить! Пэщ — большая морская собака». (Большое и малое было не просто количественное — особенное). «Вот эти ноги — бов-шие… Карандаш мавенький, мавенькийй, тё-опвенький!»

И любовь, любовь уже тоже обозначена: «Это такая любимственная песня — ее несвышно поют». Чем больше у него становится слов, тем обширнее признания в любви:

— Мама, ты совнышко — когда к тебе притрагиваешься, от тебя такие вучики, вучики!

— Всегда мне без тебя, мама, бывает скучно — всегда показывается, что иви ты, иви я на войне.

— Я тебя люблю много-много километров. Так много, что идти, идти, пока не состаришься, и всё люблю. Я тебя люблю долго-долго, много-много километров.

— А осы друг друга любят? А если бы я был водичкой, ты бы меня вылила? А когда я у тебя был в животике, я тебя уже любил? Да, да, я знаю, любил! А ты меня? А где я был, когда меня еще не было? Нет-нет, еще до животика…

Но были уже и обиды, и обвинения, и угрозы. «Мамы всякие нужны, мамы всякие важны», — пытается на него воздействовать поэзией бабушка. «Не нужны мамы, совсем не нужны, — кричит обиженный Януш. — Вот так, и всё, не обязательно у мамы спрашивать! Я люблю счётов, но буду на них ездить! Я отсюда говорю такие вещи: к черту всё любимственное! Прощайте, я бегу на войну! Совсем от вас убегаю! На двадцать лет уезжаю: там, где я был, когда меня еще не было. Там добрые звери лесные. Они никаких людей не кусают, даже сторожей. Только хороших они любят, а плохих нет».

И снова, снова:

— Если ты пустишь меня во двор, я тебя любить буду. А если не пустишь, я над тобой тряпку бросать буду. Кому это нужно, чтобы я тряпку бросал, скажи пожалуйста!

— Я сержусь! Я на тебя сержусь, на твои плохие дела! Да, а у меня хорошие. Мне ничего — ложиться на грязный пол!

— Из моей птицы что сделала? Просто петуха морского. Что сделала, вот скажи на мой вопрос. Зачем ты разорвала? Что ли залепило тебе глаза? Что ли у тебя не было глаз, что ли? Что ли тебе оторвало глаза?

— Я тебя не люблю, такая нехорошая мать. Мне нисколько тебя, не жалко тебя, что я тебя не люблю! Дунда-бунда!

Но быстро отходил:

— Я тебя до завтра любить не буду. А потом уже буду, ты не беспокойся.

И опять бунтовал:

— Куда? Куда, спрашивается, положила? Нужную мне! Железку, нужную мне. Нужную мне железку зачем потеряла? Железку, нужную мне? Как мне теперь любить тебя, такую грубую мать?

Железку, отысканную ею, тут же и забывал, чтобы снова выпевать любовь и обиды:

— А я знаю, почему умирают. Сказать? Вот же, например, ты умрешь — зачем мне тогда жить? Зачем мне тогда жить, если моя родная мамочка умрет?

И так же и всё:

— Это я уже слепил королицу с косичками. Ты не умеешь так лепить. Ты ничего не умеешь. Ты не умеешь меня любить. Я не люблю тебя. Я хотел проститься! А ты! Ты сама не хотела. Я-то хотел. Но ты совсем не захотела!

Утверждаясь в человеческой речи, как же он был забавен. Она бросилась записывать его словечки. Но всё более прелестный и лелеемый, всё более человечек, он — как бы это сказать? — переставал быть загадкой, чудом, богом. Нет, чудом-то был, но уже человечьим. Говорящий, мыслящий, он почему-то уже не был богом. О, уже проступало, проступало умаление ее любви. Снисходительность, о которой и речи быть не могло, когда сын даже побрякушку не умел ухватить рукой, был беспомощен и зависим.

О, тщета и утрата!

Всё больше и чаще жила Ксения в Джемушах — ушедшая на пенсию мама освобождала ее для работы. Со времени приема Ксении в Союз писателей даже папа согласился считать это работой, хотя деньги с пугающим обозначением «тысяч» были редки, а разложенные на месяцы — ничтожны. Ей даже прогулки полагались — для вхождения, так сказать, в натуру. Папа, естественно, брюзжал, но всё же не только за письменный стол они ее выпускали.

Приезжая в Казарск, видя Васильчикова на перроне, она радовалась. Когда попутчики интересовались: «Это ваш папа?», она даже удивлялась: неужели они не видят его легкой, охотничьей стати, его упруго-изогнутой улыбки? Ну, лысоват, да ведь даже не сед.

Отвыкнув от него, она, правда, испытывала легкое неудобство переодеваясь перед ним. Не сразу и не без удовольствия входила она и в его обиход. Но, привыкнув сам справляться с домашними делами и чтя к тому же ее писательство, он охотно и готовил сам, и накрывал на стол. Нет, ей положительно нравилось быть такой женой, иметь такого мужа. Да и ночью, после близости, чувствуя, что тело раскрепощено и дышит, она даже удивлялась, как это сумела так хорошо устроиться: у нее есть и муж, и свобода. Ах, если бы он еще не занимался литературой. Господи, какие высокопарные, без малейшей светлой мысли, без единой метафоры, слагал он вирши. Хотя бы не давал ей на прочтение: она же умоляла его, он обещал, но каждый раз ему казалось, что вот теперь-то уже он постиг тайны творчества Не мог понять, почему ей никогда не нравится то, что он пишет, начинал даже подозревать, что она неискренна, не хочет видеть его успехов, не хочет, чтобы рядом с ней вырос второй творец.

— Ну хорошо, допустим, я пишу не так, — подлавливал он ее. Но вот тебе уже есть сюжет, тема, материал. Я не обижусь: возьми и напиши, как ты считаешь нужным. И тогда я хотя бы пойму, что именно тебе не так.

— Но я не пишу стихов.

— Пишешь — прости, я видел. Но твои стихи ни о чем.

— Возможно. Но поэтому я их и не печатаю.

— Так у меня есть о чем — напиши, растолкуй своему старому дураку.

— Ты не дурак, не старый, и это не мой матерьял. Ну, хорошо, я тебя не понимаю, не ценю, ну и давай отделим эту нашу жизнь друг от друга.

— Ты несправедлива ко мне. Чужие люди понимают мои стихи — только не ты.

— Ну не дано мне.

— Ты просто не хочешь.

А ведь не дурак, в реальной жизни взгляд его был порой безжалостно проницателен. Но как только дело касалось высоких материй: убеждений, принципов, искусства, идеалов, — куда все это девалось. Тут у него была такая непробиваемость, что она не знала, куда глаза девать.

На музыкальных концертах он не мог отказать себе в удовольствии — с усмешливой, уверенной улыбкой обратить ее внимание на то, что данная вещь украдена композитором у такого-то автора.

— Ну что ты выдумываешь? — безнадежно возражала Ксения.

— А ты послушай. Слышишь?

— Сережа, пойми, в музыке нот даже меньше, чем в алфавите букв — всегда можно найти музыкальную фразу, сходную с фразой другого композитора.

Но композиторы, черт с ними — он считал, что и его обворовывают. Года два назад Васильчиков опубликовал во дни уборочной страды в газете «Казарская правда» стихотворение «Золотые буханки хлеба». И вот, к его негодованию, это стихотворение, его образы тотчас растащили поэты от дальневосточных до столичных: как только, поражался он, не перепевали его сравнение каравая хлеба с караваем солнца…