Нинель Громыко - Комсомольский комитет

Фая, согнувшись над стиральной доской, намыливая и оттирая белье, задумчиво улыбалась и напевала свою любимую песенку:

Фая, оставив стирку, подошла к кроватке, посмотрела на спящего сына, улыбнулась и снова подошла к корыту.

Ласково журчала вода, падая с доски в корыто. Мягко светила электрическая лампа под розовым абажуром. Тюлевые шторы, сплетаясь с морозными узорами на окнах, — свадебный подарок от банковского коллектива — делали небольшую комнату удивительно уютной.

В коридоре захлопали двери, раздались резкие голоса. Фая покачала головой: «Опять у Куренковых скандал». Дверь Куренковых захлопнулась, и снова лишь невнятный шум доносился сквозь стену. Потом снова стук в коридоре, тупой грохот, звон разбитой посуды… Внезапно дверь в Фаину комнату распахнулась, и вбежала Лиля. Девушку было не узнать. Всегда тщательно причесанные волосы ее были растрепаны, широко раскрытые глаза блестели, как безумные. На губах размазалась краска.

Лиля почти упала на стул возле Фаины и, уткнув лицо в мокрое полотенце, комкая его, громко разрыдалась. Перепуганная Фая, бросив белье, подбежала к ней, но Лиля уже вскочила, схватила Фаю за руку.

— Идем… Я боюсь… Он убил ее.

В комнате Куренковых, заставленной множеством тяжелых и дорогих, но большей частью старых и безвкусных вещей, валялся, беспомощно растопырив ножки, обеденный стол. И рядом с ним на осколках разбитой посуды навзничь лежала Раиса. На лице ее, сквозь потеки крови, проглядывал страшный синяк. Рая дышала — грудь ее под стареньким синим джемпером тяжело поднималась. Над ней стоял муж, он был пьян, но в глазах его хмель прошел, глаза были испуганные. Бабка, тоже растерянная, подбежала с миской воды и тряпкой стала мочить невестке лоб.

Фая потом сама удивлялась, как она в первые минуты могла оставаться спокойной. Она стала командовать. Послушный Осип помог ей и Лиле перенести жену на кровать. Потом Фая, попросив Лилю посмотреть за ребенком, бегала в аптеку, советовалась с провизорами. И только когда Раиса, наконец, тяжело раздвинула отекшие веки, Фая почувствовала себя способной говорить с Куренковым.

— Вы человек или зверь? — задыхаясь от волнения, спросила она Осипа.

Фая думала, что Осип начнет оправдываться, смутится, захочет уйти…

— Ты… мне… указывать? — хрипло закричал Осип. — Ты кто? Жена без мужа? — и, шатаясь, пошел на Фаю, но по глазам его Фая поняла: он притворяется, что пьянеет, и грубость у него напускная, ему стыдно так вести себя.

Фая и опомниться не успела, как Лиля и бабка подхватили ее под руки и насильно вывели из комнаты.

Через несколько минут Лиля, снова горько плача, сидела на диване в Фаиной комнате.

— Брат всегда так… — сквозь слезы говорила она. — Я тебе прежде не говорила, потому что ты такая — обязательно вмешаешься. А он… он тогда бы и тебя стал бить. И Раисе только хуже бы было.

— Ну, знаешь! — удивленно сказала возмущенная Фаина. — Разве нет на него управы?

— Найди ее! — зло выкрикнула Лиля, ставшая совсем безобразной в слезах.

— И найду! — сказала Фая.

Но Лиля тут же испуганно схватила Фаю за руку.

— Что ты? Нам всем тогда житья не будет. А Раиса… Она все равно скажет, что он ее не бил, она боится.

— Она скажет, — повторила Фаина. И воскликнула: — А мы с тобой! Двух свидетелей достаточно.

— Ой, Фая, — испуганно сказала Лиля. — Я? Нет, нет, ты выбрось это из головы.

— Тоже откажешься? — горько улыбнувшись, спросила Фая.

— Откажусь! — запальчиво крикнула Лиля. — Мне жить, моя семья.

— Эх, Лиля, — вздохнула Фая, с участливым сожалением глядя на подругу. — Прости меня, Лиля, дура ты, дура, а еще комсомолка.

Фая помолчала, потом продолжала, глядя прямо в широко раскрытые Лилины глаза:

— Мы с тобой о коммунизме говорили. А вот если такие люди будут, с такими поступками, разве мы придем к нему? И неужели твоя совесть позволит молчать? — Слово «молчать» Фая произнесла брезгливо.

— И пусть, я не коммунистический человек, — вспыхнув, сказала Лиля и отвернулась.

В кроватке заплакал ребенок. Фая быстро встала, подошла к нему, взяла на руки.

— Витя, Витюшка…

Успокоила несколькими ласковыми прикосновениями рук, поцеловала в нежный розовый лобик. Вернувшись, опять села на диван и, расстегнув кофточку, стала кормить сына.

Лиля молчала.

Фая, чувствуя в руках своих подвижное, упругое тело мальчика, думала о будущем сына, о своем будущем. «Как много мерзости в жизни, — думала она, — только потому, что мы позволяем ей гнездиться рядом с нами, боимся поцарапаться, вырывая ее…» Фая хотела сказать Лиле, что на первом же собрании она расскажет всем комсомольцам о сегодняшнем случае, о том, как отнеслась к нему комсомолка Лиля Куренкова. Но Фая сказала иначе. Сказала просто, проникновенно:

— Лиля, помнишь, мы говорили о Соболеве? Как думаешь, он поступил бы так, как ты?

— Соболев? — медленно поднимая голову, сказала Лиля. — Нет, он нет…

Даша Хохлова любила воскресенья. Не потому, что в эти дни не нужно было идти на завод. Завод она любила, ей даже казалось: если б наступили дни, когда не нужно было предъявлять коричневый пропуск в дверях проходной и в гудящем цехе, где каждый шаг, каждая деталь имеет свой особенный смысл, командовать рожденьем живого неповоротливого кабеля, жизнь ее стала бы удивительно пустой.

Но перед воскресеньем в просторной трехкомнатной квартире Хохловых, в столовой, на стол стелилась чистая скатерть, а на кухне бабушка «творила» пироги. Семья у Хохловых большая — «сам-семь». Даша уже работала, сестренки и братишки бегали в школу. В семье каждый знал свое дело: бабушка готовила, мать стирала, Даша бегала в магазины и на рынок, если она уходила на завод не в утреннюю смену.

Даша любила воскресенья за то, что в эти дни можно вволю поболтать с подружками, посмеяться.

Но в выходной было очень много времени, и было оно какое-то рыхлое: ткни — и лопнет. Однажды на лекции лектор сказал: отдыхать надо уметь. И Даше после этого стало казаться, что она не умеет отдыхать.

Иногда мать, лаская Дашу, говорила:

— Мужа бы тебе хорошего, дочка. Жить бы тебе с ним как за каменной горой, не знать ни заботушки, ни работушки.

— Да я с тоски тогда помру, — смеялась Даша.

Дашина мать сама всегда работала. А говорила она так больше потому, что так принято было говорить.

О себе Даша думала с пренебрежением. Подумаешь, простая работница — уйди она, встанет на ее место другая, что от этого изменится? Но об этом Даша думала мало. Просто ей всегда было хорошо.