Нинель Громыко - Комсомольский комитет

Артем Семенович вдруг рассмеялся громко и заразительно.

— Извини, брат, извини, — сказал он Костоломову и даже вытер слезы. Потом обратился к начальнику цеха:

— Ты иди работай. Я к вам еще приду.

Пурга внимательно выслушал Соню. Он ничего не сказал ни ей, ни Костоломову, но, по тому как Пурга отнесся к рассказанному, Соня поняла, что между секретарем горкома партии и начальником строительства будет сейчас такой разговор, который ей знать не обязательно.

С сегодняшнего дня начиналась работа заводского комсомольского лектория. Толя Чирков должен был прочитать первую лекцию.

— Вы только доклад будете читать или еще что-нибудь вас интересует? — с лукавинкой спрашивала Соня, потому что на пленуме говорилось: докладчики не должны ограничиваться чтением докладов, они — представители горкома в организациях.

— Мне еще Корнюхина повидать надо, ты мне его найди, — просто, сразу переходя на «ты», и в то же время несколько рассеянно сказал Чирков.

— Такая беда с этим Корнюхиным, — огорченно проговорила Соня, — такая беда! Тут его бригаду в министерство на звание бригады отличного качества представили, он уже на занятиях стахановской школы опыт свой передает, и вдруг… вдруг его отдали под суд…

Они вышли из машины и направились в комитет комсомола.

— Митя, ты ведь в одном общежитии с Корнюхиным? Позови его ко мне! — обратилась Соня к проходившему мимо высокому парню в модном пальто и в ослепительно белом кашне.

— Сонечка, для тебя я всегда с нашим удовольствием. Да я только из дому, не с руки возвращаться-то; примета есть: вернешься — дороги не будет, — молодой человек улыбнулся и щегольским движением синей от татуировки руки вынул из кармана папиросу.

Чирков поймал на себе взгляд Сони, брошенный украдкой. Этот взгляд был похож на взгляд Лены Лучниковой, только у Лены взгляд был прямой, открытый, а у Сони чуть лукавый и в то же время спрашивающий. Соне было стыдно за этого парня.

— Комсомолец? — спросил Толя.

— Комсомолец, — вздохнув, ответила Соня.

— Так ты пошли за Корнюхиным, а я через час у тебя в комитете буду, а сейчас по цехам похожу, — и Чирков ушел на завод.

В комитете комсомола Соня говорила Шурке Веснянкину:

— Шурик, ты понимаешь, если мы установим, что Дынников брал взятки, мы Корнюхина не будем сильно наказывать. И потом кончать с этим надо, со взятками!

— Ну да, — мычал обычно разговорчивый Шурка.

— Что да? Вот у меня есть сигналы, что ты Дынникову тоже взятку давал, когда тебя в первый цех переводили. Это правда?

— Откуда знаешь?

В комитет заглянул Корнюхин.

— Звали меня? — спросил он.

— Звала, — смущенно сказала Соня, — ты подожди, пожалуйста, где-нибудь, Миша, у нас сейчас такой разговор.

Александр отлично помнил, как осенью он вместе с четырьмя другими ребятами солидно «поблагодарил» мастера за то, что тот помог им перейти из третьего в первый цех, где заработки были лучше. Шурка думал: если бы это касалось его одного… Но из этих парней двое по-прежнему работали в цехе, один был некомсомолец. Может, они не захотят рассказывать?

Вошла Надя, жена Шурки.

— Ну-у, тебя еще не хватало! Брысь отсюда! — сказал ей Шурка, повернувшись.

— Александр! — не вытерпела Соня. — Как так можно вообще с кем-нибудь обращаться, а тем более с женой?

Надя лишь улыбнулась и села в сторонке.

— А насчет взяток ты лучше с другими поговори, Соня, — миролюбиво посоветовал Шурка.

— Шурка, зачем крутишься, словно конь… — вмешалась Надя, и голос ее был тверд. — Ты уж лучше иди прямо… как ладья. В самом деле, стыдно сказать: я расскажу, я ведь тоже все знаю!

Шурка посмотрел на жену так, словно впервые видел ее.

— Я и без тебя сумею рассказать, — наконец ворчливо проговорил он.

…Давно уже Соня отпустила Веснянкиных, давно уже занималась другими делами, и Корнюхин, войдя в комитет, сидел на подоконнике с усталым и разочарованным видом. Прошел уже час, и другой, и третий. Соня Цылева несколько раз звонила в цех Чиркову, говорила, что Корнюхин его ждет, Чирков отвечал, что сейчас придет, а сам все не шел. «Ну и человек… Пустомеля!» — с досадой думала про него Соня.

Михаила знали многие рабочие даже из других цехов, не только из первого, и все отзывались о нем хорошо. Поэтому на комсомольское собрание Анатолий Чирков пришел, проникнувшись симпатией к этому плечистому медвежистому парню, хотя в разговоре с Чирковым Михаил на все вопросы отвечал коротко и угрюмо.

Когда на собрании Михаилу дали слово, он медленно вышел, встал у стола, широко расставив ноги, и вся его медвежистая, большая фигура приобрела угрожающий вид. Насупив широкие, словно кисть мазнула черным, брови на круглом, губастом, обычно добродушном лице, он говорил о правде, о справедливости. Слова рождались у него с трудом, но комсомольцы слушали Мишку затаив дыхание.

Он говорил о бракоделах и об их укрывателях вроде мастера Дынникова, который потворствует своему сыну, о том, что сам он, Корнюхин, до сих пор сидит на шестом разряде только за то, что осмелился однажды упрекнуть Дынникова на производственном собрании.

— Мы привыкли говорить: великие стройки коммунизма, — медленно говорил Корнюхин, — а подчас забываем, что они складываются из вот таких… как это, — он пальцами показал что-то маленькое, гораздо меньше его большого почерневшего ногтя, — винтиков. Василь Дмитрич насчет каждого случая брака в цехе шумит так, будто его режут. А он и не подозревает, что в нашем цехе он — самый крупный брак… Ну, а насчет этого случая… Насчет этого случая… Не мог я ему, товарищи, не дать в морду. То есть… не ударить. Ну… понятно, почему.

Или вот еще я о чем хочу сказать. Товарищ Чирков на меня кричать не стал. Он со мной хорошо обошелся, я даже не ожидал. А вот что у меня четыре часа времени задаром пропало, на это ему, наверно, наплевать! Мне говорили: занимайся в школе. Я стал! А вот уроки я сегодня не выучил. Это как? Хорошо?

Мишка сел, и тотчас на смену ему на сцену маленького красного уголка выбежала Варежка.

— Ну, хорошо, это все правда, Корнюхин правду говорил, — горячась, заговорила она. — Только ему сейчас не других критиковать, а на себя посмотреть надо! Зачем Мишка драться стал? Он же сильнее всех. Он мог просто развести дерущихся.

— Молодец, девушка! Зазнался парень! — визгливо крикнул красный, будто снова пьяный, Дынников.

— А вы помолчите! — сурово одернул его присутствовавший на собрании парторг цеха, и тон у него был такой, что Дынников неожиданно смолк и побелел.

Но Михаил, засопев, опустил голову.