Нинель Громыко - Комсомольский комитет

Комсомольцы постановили вынести Корнюхину строгий выговор.

После собрания Толя Чирков задержался в красном уголке.

— Девушки, книгу бразильского писателя Фальяса «Мамита Юнай» никто из вас на участках не читал? Ну? Это про выборы. Почитайте обязательно. Это чудо, а не книга. Да, Соня, что это за парень с татуировкой? На улице еще он нам встретился, и сейчас я его на собрании видел.

Толя спрашивал про Пескарева. Он и на собрании интересовался больше фигурами и прическами девушек, чем выступлениями.

Соня рассказала Толе про Пескарева, про то, как он считает себя покорителем девичьих сердец, работает прокатчиком и упорно пытается походить на бездельничающих молодых людей, которых он видел в областном центре.

— Ну ладно, товарищи… Вы идите, а я еще побуду, кой о чем подумать надо, — сказал Толя и раскрыл свой портфель. Как и советовала Лучникова, в нем были материалы, с помощью которых можно было рассказать молодежи завода о многом, что интересовало ее, помимо темы лекции. Сейчас это очень ему пригодилось.

К восьми часам вечера в заводском клубе стала собираться молодежь.

Правда, собирались с трудом. И слушали доклад Чиркова молодые люди завода сначала тоже плохо. Но понемногу зал затих, стал слышен даже каждый шорох. Анатолий интересно и красочно рассказал об истории комсомола, о героическом труде юношей и девушек всей страны и, в частности, маленького Павловска в дни войны, о подвигах молодежи на целине, говорил, что молодежь сейчас еще больше должна быть олицетворением прекрасного будущего нашей страны.

Соня Цылева сидела на лекции не в первом ряду, а у выходной двери. Она видела и Чиркова, и весь зал, и в приоткрытую дверь — коридор. К середине лекции по коридору уже слонялись юноши и девушки, которые пришли на танцы, объявленные после лекции. Среди них был и Пескарев. Соня вышла и пригласила молодежь на лекцию.

Молодые люди застеснялись. Да им вовсе и не хотелось идти на лекцию. К чему думать о серьезных вещах, когда можно поболтать, поговорить о пустяках? Но они послушались Соню.

— Только проходите тихонько, — предупредила она.

Когда Соня села на свое место, Толя говорил, что боремся мы за красоту и культуру жизни.

Но вот на кабельном заводе есть молодые люди, причем даже комсомольцы, которые ложно представляют себе красоту и культуру. Они похожи на Борю Н., героя стихов Слободского и Дыховичного, помещенных недавно в «Крокодиле». Боря одевается всегда «интеллигентно»:

Соня видела, как Пескарев, лениво присевший рядом с ней, вытянул голову и начал слушать.

Чирков рассказывал о Бориных вкусах:

Соня смеялась. Трудно было поверить, что сейчас выступал тот самый Чирков, на которого она так рассердилась недавно.

Вечером, когда молодежь идет на кружковые занятия или в вечернюю школу, Боря «фокстротит» на танцплощадке. Язык у него «дикарский», «жаргонно-тарабарский». Анатолий, видимо, собирался назвать, кто же из заводских рабочих похож на Борю Н., но не успел, его перебил Пескарев.

— А какое кому дело? — громко, возмущенно выкрикнул он.

Оглушительный смех в зале прервал лекцию.

— Это же Пескарев из первого цеха. Точно! — раздались голоса. — Сам себя узнал.

Пристыженный Пескарев поднялся и направился к выходу, стараясь делать вид, что он идет с достоинством, но под конец не вытерпел и выскочил из зала.

Завод выполняет план. Простые, понятные слова. А сколько за ними кроется огромного напряжения, огромной согласованности, труднейшей координации сотен рабочих участков, борьбы за отличное их питание, работы с каждым из многих тысяч людей.

Русаков чувствовал себя так, словно скинул с плеч жаркую шубу. Он пригласил к себе начальников основных цехов. План выполнен — хорошо, но завтра его надо перевыполнить! Как это сделать, обсуждали директор и начальники цехов — люди разных возрастов, из которых одни в скором времени уже собирались на пенсию, а другие только что кончили вузы.

Дотаивали в самом низу широких квадратных окон морозные узоры, а за окном звенела капель и кружила метелица; разгулялась зима в последние свои дни, хотя впереди еще март, весенний месяц крепких зимних морозов.

Вошла технический секретарь.

— Костоломов у телефона, Иван Пахомович.

— Угу, — прогудел Русаков и взял трубку.

Всегда усталый, медленный голос Костоломова звучал необыкновенно бойко и взволнованно:

— Иван Пахомович, это непорядок!

— Что такое, Прокофий Фомич?

— Ты не в курсе дела? Ваши комсомольцы, то есть ваши вместе с нашими, выпустили какую-то газету, «Жало» называется. Там… ну, одним словом, я этого тебе говорить не буду, одним словом, они подрывают мой авторитет.

— Ну? — сказал Русаков, еще сам не зная, как отнестись к этому.

— Я приказал снять, а они перевесили на проходную вашего завода, как раз там, где мои рабочие ходят и все равно читают! Цылева твоя дерзит. «Попробуйте снимите, — говорит, — еще хуже вас разрисуем!»

— Д-да, некрасиво получается, — прогудел Русаков. — Одну минуточку. — Прикрыв рукой трубку, он обратился к начальникам цехов.

Те уже все читали «Жало», и никто не увидел в нем ничего страшного. Болотникова была того же мнения, тем более, что и Цылева с ней советовалась. Наоборот, все радовались войне, которую подняли комсомольцы Озерной против бюрократов из строительства.

Через несколько минут Русаков сказал в трубку:

— Алло! Прокофий Фомич! Сочувствую тебе, да, сочувствую. К сожалению, поделать ничего не могу, прав не имею. Обращайся в комитет комсомола, да, да, к Цылевой, к Цылевой…

Весна врывалась в горком сквозь открытые форточки свежим весенним воздухом, ветром, звуками помолодевшей улицы.

Наталья Петровна в этот день наломала разбухших березовых почек и приготовила настой, который она любила втирать в поясницу, когда в сырую погоду у нее начинались боли. Она отнесла этого настоя соседу, мужу своей подруги.

В хлопотах Наталья Петровна забывалась, ведь она замечала, что вот уже месяц Игорь и Тамара почти не разговаривают друг с другом. Наталья Петровна пыталась заговорить с Тамарой, узнать от нее, в чем дело, но та грубо ответила ей: