Нинель Громыко - Комсомольский комитет

— Прошлый раз, например. Когда мы о докладе разговаривали. Будто и слова у меня от души пропали, и все… Один тон у тебя что стоит!

— Ну-у, разве дело в тоне? — рассмеялась Лена.

Толя хотел сказать Лене: какой бы она могла быть хорошей, очень хорошей, если бы не было у нее этой зловредной насмешливости. А Лена думала: «С чего это Толя вдруг решил выяснить отношения?» В глубине души Лена не верила, что Толю может и вправду волновать то, что она о нем думает.

Было уже темно, прошел дождь, и на тротуарах было скользко. Лена, задумавшись, то и дело попадала в лужи.

— Осторожней иди, — сказал Толя, но таким безразличным, равнодушным голосом, что Лена даже не обратила внимания на его предупреждение и тут же снова угодила в лужу.

— Тебе же говорят, осторожней иди! — зло, чуть ли не с ненавистью крикнул Толя.

Лена даже остановилась от изумления. А Толя ту же фразу говорил уже сдержанно, с нежностью, и она звучала точно объяснение в любви.

— Вот видишь, Лена, — с укором сказал Толя. — Сколько разного можно сказать одной и той же фразой.

Лена уже все поняла. Она чуть не рассмеялась, а Толя видел, что она чем-то возбуждена и что-то трогательное и задумчивое появилось в его лице.

Подул ветер. Закачались еще голые тополевые ветки. Девушки, которые шли навстречу Лучниковой и Чиркову, взявшись под руки, пошли быстрее. Прохожая женщина туже завязала платок. Лена поздоровалась с ней, называя ее по имени-отчеству, — это была работница городской фабрики.

— Можно взять тебя под руку? — спросил Толя и, когда Лена согласилась, подчеркнуто сказал: — Благодарю вас.

Молодые люди, переглянувшись, засмеялись. Толя — громко и весело. Лена — облегченно, но тут же замолкла.

Лене вдруг очень захотелось рассказать этому человеку все, что лежит у нее на душе. Толя умный, он поймет. Но не имеет же права она рассказать ему о жизни Соболева!

— Толя, скажи мне, — спросила она, — тебя обижали когда-нибудь?

— Конечно. Вот ты, например.

— Нет, я серьезно.

— Не очень-то. Если меня кто обидит, сдачи дам… Лена, почему ты об этом заговорила? Что у тебя произошло? — спросил Толя.

— У меня ничего, — усмехнувшись, ответила Лена. — Это у моих знакомых, у друзей моих.

— А почему ты смеешься? Я могу подумать, что это относится ко мне. Может быть, мне пойти другой дорогой, Лена?

— Я смеюсь, когда я волнуюсь, — звонко, и горько, и упрямо сказала Лена.

Ей так захотелось, чтобы Толя понял ее и не осудил за то, что она не научилась еще хорошо чувствовать человека, все струны его души, чтобы знать, когда и какую можно задеть.

— Мне тогда становится легче, и мне казалось… другим тоже. Я иногда чувствовала, что в этом есть что-то плохое. Я постараюсь, чтобы этого больше не было, — тихо, но так же упрямо сказала Лена. — А ты мне искренне об этом говоришь, Толя?

— Знаешь, Леночка, — сказал Чирков, придерживая локоть девушки и тоже задумчиво, виновато улыбаясь. — Я тебя прежде, по правде сказать, все поймать хотел. Думаю: задается, хочет показать, что все знает.

— И поймал? — ревниво спросила Лена.

— Тебя трудненько поймать!

Толе не хотелось идти к себе. Он попросил Лену посидеть еще на лавочке. Но Лена сказала, что не может. Ведь она живет одна, и мало ли что нужно бывает сделать дома!

Прощаясь, Толя сказал словно невзначай:

— Вот такой друг нужен мне. — Он вдруг дотронулся до Лениного плеча и, ничего не сказав больше, нагнув голову, пошел прочь.

Хозяйка дома, открывая Лене, заметила удалявшуюся мужскую фигуру и заговорщицки кивнула вслед:

— Залетка, Елена Михайловна?

— Какая залетка? — не поняла Лена.

— Ну, значит, в сердце залетел!

— Что вы, тетя Паша! — искренне удивилась Лена. — Это наш товарищ.

Иван Овсянников дожидался Соню Цылеву. Он стоял на дороге, потому что знал: Соня сейчас в четвертом цехе, а оттуда пойдет в шестой.

Вот уже полгода Иван работал секретарем комсомольской организации механического цеха. Но что бы Иван ни делал, где бы он ни был, самым любимым его занятием было думать о Соне Цылевой.

Вот она показалась вместе с начальником шестого цеха Кузьмой Демьянычем и с Кимом Сорокиным.

Иван Овсянников слишком хорошо знал Соню Цылеву. Он знал, что она утрами накручивает на палец маленький белый локончик надо лбом, чтобы все думали, будто он вьется сам собой, и что она занимается гантелями, чтобы быть сильной, как парень.

Он видел, как Соня носком валенка толкнула попавшуюся на дороге большую прозрачную ледяную сосульку и оглянулась на Кузьму Демьяныча и на Кима, приглашая их полюбоваться, как покатилась сосулька, и засмеялась. Ей было восемнадцать лет, и Соня с гордостью говорила, что ей восемнадцать, когда люди давали ей больше.

— Соня! — с отчаянной решимостью сказал Иван, когда Соня, Ким и Кузьма Демьяныч поравнялись с ним. — Можно тебя на минутку? Мне нужно поговорить с тобой.

По лицу Сони видно было, что хотя она и хорошо относится к Ивану, сейчас она торопится и ей не очень хочется разговаривать с ним. Все-таки она попросила Кима:

— Ким! Зайди, пожалуйста, возьми у Кузьмы Демьяныча плакаты. Только их в комитет нужно принести!

— Хорошо, — деловито ответил Ким.

— Ты сегодня в третьей смене работаешь? — спросила Соня, когда они с Иваном отошли к скамейке на аллее, идущей от четвертого к восьмому.

— Да, Соня, — Иван смущенно улыбнулся, в улыбке его была безудержная радость оттого, что он видит Соню.

— Что у тебя?

Иван посмотрел на девушку, потом куда-то вдаль, у висков его, пульсируя, просвечивали синие жилки. Он сказал, ковыряя снег носком сапога:

— Ты меня полюбишь когда-нибудь, Соня?

Соня задумчиво и грустно улыбнулась.

— Чудак ты, Иван! Ну разве можно влюбиться по заказу?

— Да нет, я не о том, — смутившись и жадно глотая воздух, сказал Иван. — Что мне делать, Соня?

Иван еще что-то говорил, но Соня не слушала его. Она думала о том, что как было бы хорошо, если б она смогла полюбить Ивана, было бы хорошо и ему и ей, потому что Иван все-таки хороший парень. Но почему-то Соня ждала другого. И ей казалось, что то, другое, будет настоящее. Может быть, Соня когда-нибудь и полюбила бы Ивана, если бы он не любил ее так сильно, не делал бы решительно все, как Соня делает, и не думал бы обо всем так же, как Соня думает; если б не эти вечно преданные глаза, в которых, Соне казалось, отражаются ее собственные мысли.

— Почему ты молчишь, Соня? Ты обиделась, я тебе надоедаю, да?

— Ах, Иван, Иван, Ванечка! Ты не представляешь, как я на самом деле отношусь к тебе.

— Соня, я тогда уеду.

— Куда это ты уедешь?

Иван подумал и сказал, сам первый раз поверив в то, что он говорит:

— На целину, вот куда.

И они пошли рядом и очень долго не могли друг другу ничего сказать.